Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Погаснет день над шахматной доской,
даря тебе заслуженный покой
на зыбкой грани небыли и яви,
когда Харон, пробормотав: «Адъю!»,
расчётливо пожертвует ладью
и, усмехнувшись,
мат тебе объявит.

Там, где нас нет, там, где нас нет — там звёзды падают на снег,
и нежатся людские сны в уютных складках тишины.
Там, где нас нет, где есть не мы — там ни болезней нет, ни тьмы,
и белый лебедь на пруду качает павшую звезду .

Там, где мы есть — пожатье плеч и невозможность нужных встреч,
да на губах — токсичных слёз прогорклый медный купорос.
Осколки глупого вчера, зола погасшего костра…
И лишь в наушниках слышна «Кармен-сюита» Щедрина.

Как облаков изломан строй! Ружьё на стенке. Акт второй.
И хмуро смотрит пустота со строк тетрадного листа.
Чуть пылью тронутый плафон и листьев красно-жёлтый фон
должны бы создавать уют… А вот поди ж — не создают.

Почти дождавшись счета: «Три!», я — в этом скорбном попурри,
я в этом чёрно-белом дне — песок на океанском дне.
И нет дороги кораблю… Лишь нежность к тем, кого люблю,
с которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду .

Вот человек уходит. Как талый лёд,
как самолётный след, как простудный вирус…
А на губах — болезни седой налёт.
Сами же губы — ломкий сухой папирус.

Жизнь превратилась в тень, ветерок, зеро.
Больше не будет времени, чтоб проститься…
Где-то, в каком-то дьявольском турбюро
снова в продаже туры по водам Стикса.

Не повернуть обратно на той черте,
и не свести иначе баланс по смете…
Поздно. И в полумраке застыли те,
кто осознали смерть, но не верят смерти.

Ты порою мастак: если тянет постичь благодать,
но иначе никак — значит, можно продать и предать,
и запутать концы, безмятежною делая речь,
чтоб энергия Ци не давала преступную течь.
Спрячь свой пепел, Клаас, и не надо, не штопай прорех:
из распахнутых глаз не зияет гангреною грех.
Пуркуа бы не па? Оставался бы в глянце фасад.
Ну, а гибкая память не вспомнит дорогу назад.
Верь в добро и во зло, сохраняй горделивую стать:
предавать так несложно, что может традицией стать.
Не в котле, не в петле, ты не знаешь ни горя, ни драм,
лишь душа стала легче на несколько (кардио) грамм.

Присесть на лавочку. Прищуриться
и наблюдать, как зло и рьяно
заката осьминожьи щупальца
вцепились в кожу океана,
как чайки, попрощавшись с войнами
за хлебный мякиш, терпеливо
следят глазами беспокойными
за тихим таинством прилива,
и как, отяжелев, молчание
с небес свечным стекает воском,
и всё сонливей и печальнее
окрестный делается воздух.
Вглядеться в этот мрак, в невидное…
От ночи не ища подвохов,
найти на судорожном выдохе
резон для следующих вдохов.
Но даже с ночью темнолицею
сроднившись по любым приметам —
остаться явственной границею
меж тьмой и утомлённым светом.

Здесь больше ничего не происходит.
Здесь тихо, как на кладбище, ой-вэй…
А где-то чудеса, и леший бродит,
русалки строят глазки из ветвей.
Безветренно. Беспомощный кораблик
недвижен. Спят и боцман, и старпом.
А где-то ждут взволнованные грабли
прямого столкновения со лбом.

Давным-давно всё тихо после бала,
склевал все крошки грустный воробей.
О, как ты, мудрость, всё ж заколебала
дидактикою постною своей!
Водил я в бой дружины, банды, рати,
порою закрывал собою дот…
А нынче жду, когда придёт Кондратий
(как будто, коль не ждать, он не придёт!)

Наверно, ничему уже не сбыться
надеждам недокормленным назло.
Отбросил Росинант свои копытца,
и не скрипит потёртое седло .
Я правильный, надёжный и непраздный,
я облико морале точка ру.
Я спрятал в шкаф горячие соблазны.
Они стучатся. Я не отопру.

Я полон мыслей, солнечных и добрых,
порой приходит в гости тихий стих…
А бесу, шевелящемуся в рёбрах,
я взятку дал. И этот бес притих.
Но грозный звук последнего набата
не тороплю, свой грустный путь кляня…
Я жив ещё. Я жив ещё, ребята!
А грабли ждут.
Возможно, что меня.

Ты нынче спокойней, чем прежде. Не грустен. Не гневен.
Нашлась понемногу тропа между счастьем и горем.
И место, куда привела тебя stairway to heaven,
коль трезво смотреть, оказалось простым плоскогорьем.
Бреди биссектрисой, вдали от тоски и восторга,
от пряника вкупе с кнутом каждодневно завися,
в немногих несчитанных метрах над уровнем морга
и прежних немыслимых милях от облачной выси.
А кто-то — злодей, и всё тянет тюремные сроки,
и мысли его — из ночных беспросветных кошмаров.
Другой — к получению «Нобеля» меряет смокинг
и деньги даёт на спасенье мальдивских кальмаров.
А ты полюсов избежал, как верёвок — Гудини,
у сумрачных будней оставшись под вечной пятою,
освоив искусство не просто торчать в середине,
а искренне ту середину считать золотою.