Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Вы не в духе, вы нахмурились, маэстро;
в жестах ваших слишком много резких линий…
Оттого-то репетиция оркестра
происходит по сценарию Феллини.
Музыканты очень любят, чтоб по шёрстке.
Им не нужно, чтоб мороз гулял по коже…
Но сегодня темперамент дирижёрский
к всепрощению не слишком расположен.
Так бывает, если вдруг тоска накатит,
и душа — как воспалившаяся рана…
Дирижёру, как ни странно, мало платят.
И жена его не любит. Как ни странно.
Ничего уже с карьерою не выйдет
в невеликом городке из-за Урала.
Дочка-школьница в упор его не видит,
и любимая команда проиграла;
каждый день таит ошибку на ошибке,
воля в точности похожа на неволю…

Но страшней всего, что вновь вступают скрипки
с опозданьем на шестнадцатую долю.

Мы ещё покуда не забросили
глупые надежды под полати.
Остаётся пять минут до осени
на дневном слепящем циферблате.
Как преступно день торчать за «Деллами»!
Ну, за что, за что нам эта кара?!
Самолёты росчерками белыми
мажут небо кремом для загара.
Каждый новый день, кипящей Этною
над востоком появляясь низко,
начинает первенство планетное
по метанью солнечного диска.
Светом ни напиться, ни натешиться
этим странным, этим страшным годом…
Право слово, Ваше Августейшество,
погодите со своим уходом…

С холмов прохладной сыростью подуло;
в налоговой мошне — нехватка злата…
С утра несносна Клавдия Прокула:
не лучший день у всадника Пилата.
Чем дальше Рим, тем меньше в жизни смысла,
но сердце вечной жаждою томимо…
И небо серой глыбою повисло
над каменным мешком Ершалаима.
Он просто символ, безымянный некто,
слепое воплощение идеи,
но наделённый должностью префекта
кипучей и мятежной Иудеи.
Что ни твори — не избежишь урона,
и что ни день — здесь всяко может статься…
Нельзя ж упасть в глазах Синедриона
и двадцати полубезумных старцев!
В краях, где влага столь боготворима,
скорей бы рухнул вольный дождь на пашни…

Служаке императорского Рима
извечно будет сниться день вчерашний:
решений многотягостных пора и
умытые трясущиеся руки,
да кроткий взгляд пленённого Назрайи,
всё знающий о предстоящей муке.

Стынут воды в Гудзоне — практически так, как в Неве,
и подходит к концу солнцедышащий видеоролик…
Меланхолия осени в рыжей блуждает листве.
Ты и я — оба чехи. И имя для нас — Милан Холик.
В октябре нет границ, и я вижу мыс Горн и Синай,
и за шпили Сиэтла усталое солнце садится…
Осеняй меня, осень. Как прежде, меня осеняй
то небрежным дождём, то крылом улетающей птицы.
С белых яблонь, как вздох, отлетает есенинский дым.
В голове — «Листья жгут» (композитор Максим Дунаевский).
Нас учил Винни-Пух, что горшок может быть и пустым.
Всё равно он — подарок. Подарок практичный и веский.
К холодам и ветрам отбывает осенний паром,
и нигде, кроме памяти, нет ни Бали, ни Анталий…
А поэт на террасе играет гусиным пером,
и в зрачках у него — отражение болдинских далей.

Его глаза — как синие озёра;
он не хранит ехидных фиг в кармане.
Ему известно, из какого сора
рождаются добро и пониманье.
Слова его мудры и весят тонны,
очищены от косности и скверны.
Любой толпе он, лидер прирождённый.
укажет путь единственный и верный.
В решениях он скор, как в небе — «Сессна»,
в любом дому ему открыты двери.
Любим он горячо и повсеместно
и всеми уважаем в той же мере.
Он зван в Москве, Пекине и Нью-Йорке,
в любом конфликте, на любой развилке…

Поди заметь три тусклые шестёрки
на аккуратно стриженом затылке.

От лица нас всех,
превративших друзей во врагов
и таящих за пазухой
камушек свой философский,
прошу: излечи,
Парацельс Авиценнович Пирогов,
помоги,
Гиппократ Галенович Склифосовский.

Стало жарким расплавом
всё то, что у нас болит.
Те, кто мыслят не так —
нужны, как собаке подковы.
Наш поезд уходит на станцию
Верхний Палеолит.
Хорошо, что не Нижний.
Плохо, что ледниковый.

Мы безмерно устали,
ни себе, ни другим не нужны,
прикрываясь присвоенным Богом,
поминаемым всуе.
Ну, а всё
про предчувствие гражданской войны
нам споёт «ДДТ»
или, может, Дали нарисует.