Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Рвануть бы в мир, где ты пока не лишний,
где можно в голос петь: «Тарам-парам!»,
где, не старея, мама Харе Кришны
беспечно моет сотню Харе Рам,
где нет не слишком мирного ислама,
где нет ни ФСБ, ни ЦРУ,
где тащит незатейливая лама
поклажу по-над пропастью в Перу,
туда, где не рождают истин, споря,
погрязнув во вражде и во грехе,
где сеть морщин Тибетского нагорья
исколота иглою Хуанхэ,
где нет тивишных орков или фурий
и новостей, калечащих виски́,
туда, где поступь вражеских центурий
не разрывает воздух на куски,
туда, где чище звук и дождь искристей,
и к нашим душам аллергичен бес,
где тихий свет полузабытых истин,
как лунный шлейф, спускается с небес.

Ты не был счастливым ни с кем, никогда, нигде:
одни лишь интриги, травля да лязг металла.
Кровавый свой меч ты в речной отмывал воде —
легче не стало.

Все рыбки златые, кого удалось спасти,
цедили сквозь зубы: «Ну, что тебе надо, старче?»
И с каждым шажком на бескрылом твоём пути
жальче и жарче.

Над скучной и мокрой равниной повис туман,
и тучи в тревожном небе латают бреши.
Дороги размыты. Oсталось писать роман
«Камо грядеши?»

Как здорово быть не страдающим ни о чём,
пока тебе рот предсмертной гримасой не стянет…
Пиши ли роман иль двуручным маши мечом —
легче не станет.

Иди же, иди. Направление — в никуда.
Дыши грозовым, приносящим беду озоном,
пока, притворясь путеводной, летит звезда
в небе бессонном.

Уронили мишку на пол, он лежит там целый год.
Счастья словно кот наплакал (не умеет плакать кот
так, чтоб слёзы, слёзы градом по безликой мостовой)…
Ну, и ладно, и не надо, нам всё это не впервой.
Всё по ГОСТу, всё по смете, сердцу муторно в груди.
Только небо, только ветер, только радость позади.
Друг мой, зря ты звался Ноем, твой ковчег идет ко дну…
Приходи ко мне. Повоем на прохладную луну.
Уронили мишку на пол, в подземелье, в мрачный штрек…
Дай мне, Джим, на счастье лапу (раз не Джим, сойдёт и Джек).
Глянь: поэт в постылой клети с пистолетом у виска…
Хороша ты в Новом Свете, древнерусская тоска!
Жизнь идёт, как говорится. Горизонт закатный рыж…
Где-то полчища сирийцев заселяются в Париж,
Где-то в руль вцепился штурман, где-то ви́ски цедит граф,
Кто-то взять желает штурмом телефон и телеграф,
Где-то мир вполне нормален, полон шуток и проказ,
Где-то язва Вуди Аллен комплексует напоказ…
Кошки серы, в танке глухо. В белом венчике из роз —
осень.
Welcome, депрессуха.
Ave, авитаминоз.

Взамен снегов — процеженная хмарь
да тротуаров хмурая окалина…
Под что ты маскируешься, январь —
белёсый, словно уроженец Таллинна?
Чуть зябко. Чашка чая на столе.
В пространстве — недосказанные фразы…
В сонливой заоконной полумгле —
артритом искорёженные вязы.

Тайм-аут. Тусклый отсвет фонарей.
В горшочке мини-ель — араукария…
И тени превращаются в зверей,
сошедших со страницы бестиария.
Неохраняем осаждённый форт,
надежды на спасение — ни йоты.
И сумасшедший ветер паранорд
вгрызается в дверные переплёты.

Хвались же, месяц с номером один,
победною ухмылкой Пола Ньюмана
в проёме незадёрнутых гардин
(звучит красиво, но не мной придумано).
Мне внятен примитивный твой словарь,
к твоим губам примёрзнувшая флейта…
Ведь всё твоё оружие, январь —
заиндевевший столбик Фаренгейта.

Что нам, январь, твой ледяной улов,
и свет звезды, в холодном небе тающий,
на фоне наших, самых важных слов,
которые не сказаны пока ещё?
И что с того, что ночи дольше дней
и тучи собираются на вече?
Почти всегда январского сильней
сердечное.
Людское.
Человечье.

Ты оставлял проверенный причал,
ты применял теорию начал,
и бесконечной виделась орбита.
Впивались пальцы в жаркие виски,
и в бой рвались бретёрские полки
под флагом королевского гамбита.

Но эта буря быстро улеглась.
Стратегии причудливая вязь
свела к нулю особенности стиля.
Уже притих крикливый Колизей,
и, может, будет проще без ферзей
в непостижимых джунглях миттельшпиля.

Но понял ты: с ферзём ли, без ферзя,
а в этой битве победить нельзя
ни при какой, по сути, подготовке.
Осталось лишь достойно проиграть
и схоронить поверженную рать
в районе королевской рокировки.