Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017

Алчут мяса клыки,
и ты воешь в тисках у тоски,
но, острее клыков, так до ласки охочи соски.

Не от мира сего наше братство,
судьбы нашей крен.
Только в плоть твою вжаться
и впиться, как Ромул и Рем.

«Пру-у-рву*»!
И пру, и рву,
и клочки летят в траву —
фантазирую — не вру.

А писать одну лишь truth,
словно пИсать на ветру-с.

Чем там пальцы —
ладаном?
Надо, Лада, лада нам —
с ладом и услада,
только нет с ним слада.

Беспризорница, княжна!
Ты вальяжна,
ты нежна,
ночь влажна,
и мне невмочь
провести такую ночь.

Ночь — причина
ночь порочна,
нет, не точно —
ночь барочна.
Едет почва,
крышу сносит
средоточье
боли — проседь.

Ах, пустите, чёрт, пустите
в райский сад хотя б проститься!

Всё.
Распад.
Рас пат.
Зеро —
необъятное зело!

Жизнь моя, иль ты — preview
к «я тебья, майн гот, люблью»?

Не пришёлся
ко двору,
но прошёлся
по ковру…

Смерть страшна и на юру —
даже на стихи dot ру!

Я — Гойя,
глухой я —
не слышу я шёпота страха.
Ты — маха.
К чему тебе эта рубаха?
Цветок твой — кровавее мака!
Не скрыть его в складках материй.
На теле
роса проступает желанья.
В постели
ты — лань, и ты жаждешь закланья.
И длани
твои подражают распятью,
и пламя
вздымается ввысь над кроватью.
Рискуя,
желая, горя, обожая,
рисуя
тебя,
я тебя обнажаю.
Долой
кружева, покрывала, оковы!
С тобой,
как цветы, мы срываем покровы.

Пусть сразу
из полымя тащат на плаху.
Спи разум.
Замри, обнаженною, маха.

Это было у Мора,
а быть может, у Мура?
Нет, конечно, красивей
это было стократ:
королева у мола,
королева гламурна,
королева просила
перерезать гранат.

Завершалась прогулка,
и в груди бился гулко
крупный глупый карбункул
в восемнадцать карат.
Тонок стан, что осока,
точно сан, так высок он.
Истекал терпким соком
королевский гранат.

Не соната Шопена,
не узор гобелена,
только волны и пена,
только пенье зурны,
только тмин, только мята,
только слаще муската,
только цвета граната
беспокойные сны…

Эта ночь…
Это — тысяча томных ночей и одна.
Говори мне «халва» на своем тарабарском наречии —
я поверить готов и в Эдем, и в твое междуречье
и тебя осушить, как шербета пиалу, до дна.

Братаясь (Челубей и Пересвет!),
в немотстве многоактного балета,
душою я всегда полураздет,
а телом ты — всегда полу-Одетта.

В тебя впадаю —
пропадаю,
во весь опор гоню коней;
мы на краю, ты шепчешь:
«таю,
помедли,
дли,
помедле-нней…»

Нежнее тысячи ла-скал —
так пел тебя и так ласкал:
то проникал,
то приникал,
теплее воска, твёрже скал.
Сводило скулы, и оскал
вдруг сквозь улыбку проступал,
и запредельный мой накал
взрывал тела,
и сотрясал
окрестности гортанный крик,
как будто разом сотни пик
вонзались в плоть.
О, дай, господь,
нам, грешникам,
и днесь,
и впредь,
и так (на пике!) умереть.

Не пальма и не пиния,
но сохну, ангел мой, —
спаси и окропи меня,
своей водой живой.

Восстанет не убитый и
твоих коснется уст
агатовый, нефритовый,
гранатовый не куст.

В краю, где варятся медузы
в волнах, как в собственном соку,
и прислоняются мезузы
к дверному косо косяку,
на сковородке палестины
лежим пластами пластилина,
растаяв, слившись,
нас с тобой
не разольёшь теперь водою —
ни мертвой сдомской,
ни живою
геннисаретской,
ни святой.