Александр Милитарёв - Охота за древом

к безмерному примерить материалу
спешит ночами, сердце надрывая.
В апреле, в пятьдесят втором, в трамвае
оно не выдержало, и его не стало.
Так пал в ничейной битве Ланцелот.
Драконий труп еще кривлялся — с год 40.

Судьба порой сплетала туго,
хотя и жаловаться грех,
зато на всю катушку друга
иметь — везенье не для всех.

Уже немного тех осталось,
с кем бабку помянуть и мать,
но наползающую старость
как дар нам легче принимать,

когда в кругу потомков милых
за тесным праздничным столом
есть с кем поднять, покуда в силах,
бокалы в память о былом.

А вдруг потрафит смерть-старуха
до возрастов библейских нам,
чтоб лет до ста внимало ухо
твоим мальчишеским стихам,

чтоб прочны были мирозданье,
где внуков и детей растим,
и дом, где не за мзду и званья
не видно стен из-за картин.

Так выпьем водки, коли пьется!
Печенка есть — душа легка.
А только здесь ли жизнь дается,
то нам неведомо
пока.

я расплатился с тобой под расчет за хлеб вино и ученье
за искусство любить (чет) и за науку забвенья
(нечет) в этой степи где гурт исходная единица меры
биомассы живого мяса поживы войны и холеры
ибо смерда жизнь как гондон одна разова и конечна
но в том бонтон что величина и величье державы вечны

прощай волок из варяг ладейных и урок былинных в греки
чай путь долог с малин удельных к голубой царевой опеке
от благоверной царицы Феодоры бляди к Федорину горю
порционному горю христа ради на этом сиром просторе
в этой путине безрыбья бурлящей радостью рабьей
под вечной властью отребья в позе распятья крабьей
в этом волчьем урочье в этой топи горючей
в этой доле собачьей в этой юдоли сучьей
на этой вдовьей поляне политой спермой
пострелянных здесь по пьяни Великой Стервой
имя которой кощунственно мусолить в соплях патриоту
а пришлецу бесчувственному прокаркать легко до рвоты

съел у нас этот брак как поется лучшие годы
я тебе не друг и не враг бери половину свободы
как знаешь распорядись и оставайся с Богом,
только что не трудись платком махать за порогом
а я сактируюсь с зоны пойду по следам таежным
коридором зеленым пройдусь по твоим таможням
мне нечего в декларации предъявить чтоб качать права
и кочевой моей нации все это трын-трава
дети да воспоминанья неподотчетный скарб мой
это не расставанье это прощанье с кармой.

Если умру, ты меня забудешь
(я тоже не помнил, что было в пять),
с полгода «а папа?» спрашивать будешь,
чтобы на годы забыть опять.

Жена, с которою не сложилось
по моей одной, как всегда, вине,
не окажет мне последнюю милость —
сыну рассказывать обо мне.

Не подскажет с моей роднею общаться
(да что тебе в той московской родне?).
И только, быть может, лет в тринадцать
ты спросишь с опаскою обо мне.

Ну был — профессором и вроде поэтом,
был да сплыл в неясную синь…
Тебе ль, осиянному Новым Светом,
до древ, до евреев и до Россий?

Но в поиске робком простых ответов
на вопросы, скопившиеся за тридцать веков,
ты наткнешься средь старых книг на этот
невесомый томик моих стихов 41

и увидишь древо, и услышишь голос,
настоянный на цикуте любви и боли,
и почувствуешь жажду, и испытаешь голод
по тому, что ушло, не вернется более.

И заплачешь как взрослый, и станешь молиться
по-детски кому-то, кто б вернул отца,
и это будет твоей бар-мицвой.
И будешь выслушан до конца.

Тут ты, собеседник мой приватный,
вздохнешь: «Наверное, я был неправ»
и руль времен крутанешь обратно,
меня с обочины подобрав.

И скажешь: «Как есмь я первопричина
всему — безглазая, погоди.
Ступай, сынок, воспитай мне сына,
у нас с тобою все впереди».