Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

с каждой минутой

все резче, все виднее.

Мунк был высоким, стройным.

Вот он остановился, голова чуть откинута,

дымок от сигареты окутывает пальцы,

струится вверх и, будто ладонь,

касается волос. Лицо художника

освещено. Он размышляет.

Таков автопортрет Эдварда Мунка.

Перевод П.Мамонтова

Зимним вечером засиделся допоздна,

зажег лампы во всех комнатах,

поездом понесся сквозь лес.

Подпрыгивали и гремели стулья, стол,

ножи и стаканы.

Старики забеспокоились, спустились вниз

и стали спрашивать, что здесь происходит.

- Ничего, сижу и размышляю, - ответил я.

- Что еще за выдумки, - сказали они.

Конечно, она красивая, посмотри, как идет она мимо:

высокие каблуки, длинные волосы, губы чуть подкрашены.

Конечно, она красивая, и ей нет дела до болтовни тех,

кто хочет быть красивей ее.

Сегодня я плыву с тобой,

вчера со мной была другая,

озеро то же самое,

только лодка чуть изменилась.

Ранним утром спускаюсь вниз

после беззлобной стычки со сном,

я холодный флагшток,

хочется хлеба, чая.

Перевод П.Мамонтова

Зимним вечером засиделся допоздна,

зажег лампы во всех комнатах,

поездом понесся сквозь лес.

Подпрыгивали и гремели стулья, стол,

ножи и стаканы.

Старики забеспокоились, спустились вниз

и стали спрашивать, что здесь происходит.

- Ничего, сижу и размышляю, - ответил я.

- Что еще за выдумки, - сказали они.

Конечно, она красивая, посмотри, как идет она мимо:

высокие каблуки, длинные волосы, губы чуть подкрашены.

Конечно, она красивая, и ей нет дела до болтовни тех,

кто хочет быть красивей ее.

Сегодня я плыву с тобой,

вчера со мной была другая,

озеро то же самое,

только лодка чуть изменилась.

Ранним утром спускаюсь вниз

после беззлобной стычки со сном,

я холодный флагшток,

хочется хлеба, чая.

Перевод В.Тихомирова

Спрямленные дороги,

бетонные дороги,

бесснежные дороги,

они шоферам любы,

и лесорубам любы,

и всем приезжим любы.

Лишь лыжник их не любит:

глаза его слезятся на ветру.

А прежние дороги,

а снежные дороги,

петлистые дороги,

не любят их шоферы,

не любят лесорубы,

никто, никто не любит.

Зато их лыжник любит:

лицо его пылает на ветру.

Только что был началом, началом

начал на ножках, и улыбался -

младенец.

А через мгновение - бац1 -

и светопреставление, и слезы

из-за трехколесной железки.

Удивительно это:

как тонка перепонка

между белым и черным.

Сначала один, потом другой,

уходят они за предел,

сначала в тускнеющий свет,

потом - за предел. Исчезают.

Это последний путь,

на котором не ломают комедий,

на котором не плачут,

на котором просветляются мысли,

на котором - взмах руки на прощанье,

на котором теряют цвет

и каменеют лица.

(КАРТИНА МУНКА)

Вода, сады, дома.

И девушки на мосту

стоят, мечтают.

Витает желтая шляпка

над женскими башмачками.

И клен замечтался

и в воде опрокинулся навзничь.

Скоро, скоро по красному щебню

прикатится облачко пыли

при блестящем мужском штиблете

и скажет каждой: «Добрый вам вечер!»

Неужели она в больнице?

Она со своею рукою -

рукой неподвижной - ныне

в больничной палате?

Непостижимо!

Ее работящие руки

вечно двигались - ни мгновенья покоя,

и поэтому мы доныне

их, по сути, не замечали,

а теперь, в больничной палате,

разглядим - теперь нам времени хватит

разглядеть эту руку,

что лежит неподвижно в растяжке

и подобна простертой длани.

А сама она молчалива

и покойно простерлась в простынях и подушках.

Неужели она в больнице?

Непостижимо!

Невозможно в это поверить.

И теперь лишь до нас доходит,

что для нас эти руки.

Эти руки всегда нам дарили

мир и жизнь,

они так же необходимы,