Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

Куда девалась глубина да высь?

Ступай в свои проулки, ухмыляйся,

смейся над собой,

глотая отвращенье.

Знай: у изгнанников христовых

глаза глядят иначе,

рассудком

твоя горькая нежность убита.

Низкое небо, да серый снег, да погост...

Кто сказал, что мы - врозь?

Я - все то же, что ты:

в стылом воздухе между темных домов

я как свет, как сумрак

над людской дорогой -

все то же, что ты!

Под пристальными звездами

проплываю морями скорби -

безмерна комната!

Мокрым ветром сюда долетает весна,

щемящим напевом

над иссиня-серыми склонами.

Кто сказал, что мы - врозь?

Твой лик - мой дух -

все тот же снег пустеющих улиц,

все тот же вечерний свет

высоко-высоко -

все тот же праздник отчаянья

среди живущих...

Перевод Е.Чевкиной

Последние слова -

огонь из горла встречь осенней лихорадке -

дождь не зальет!

Я из последних слов -

камень на камень - строю оплот

в ночи беззвездной, -

только бы для вечности сберечь

былого смутное значенье,

прежде чем мертвец прошепчет: «Слишком поздно!»

Удержать бы лето -

В зиму броситься и осень обмануть.

Под горьким светом звезд

Ворованные яблоки

Заносит снегом:

Отверженный, тайком подкрался сумрак.

На что ж надеешься ты, человек?

На что надеешься?

Перевод Нат.Булгаковой

Разве усну я теперь, как засыпает дитя?

Ветер врывается в душу мою,

ветер отпечатал твой лик на оконном стекле:

потаенная нежность во взоре,

зыбкое пламя скорбной свечи.

Разве усну я теперь, как засыпает дитя?

Ты плачешь во сне, мертвый мой друг.

Звезды мерцают искрами праха,

в горьком мерцаньи былинок сквозит испуг.

Я по дороге иду, отпиваю глоток темноты,

он безмерен и тоску вмещает мою,

он неистов и вмещает тебя, мой друг.

Прошлогодние листья вьются

и подбитыми птицами

на голую, паром курящуюся

землю ложатся.

Есть и у сердца

упрямые листья на голых ветвях -

мир, что кружится и падает

сквозь оледенелый свет.

Перевод Е.Чевкиной

Склянка окна

наливается чистой водой

ясного света.

Так одиночество

пробудилось.

Здесь, обнимая одиночество твое,

среди двора

стареет лето,

ржавеет покосившийся сарай,

сосет из воздуха по капле

осеннюю сырую темень.

Все полегло

под тяжестью дремотной:

луговая тропа,

желтые скирды,

прясла

погружены

в дневное забытье.

Есть лишь теперь.

Однако же я будущее помню:

себя старухой

среди таких же стариков и старух,

и как с тропинки прутик подымают -

прочистить трубку,

достают вязанье,

и как оно дремлет в руках, -

по осенней длинной аллее

остыли скамейки.

Но вот произносится слово -

оно,

как грузный пароход,

в виду чужих отвесных берегов

о суете портовой вспомня,

о невозвратной,

даст два свистка

и распугает чаек.

Чайки еще не скрылись,

но руки уже потянулись к вязанью

или к трубке.

Они бегают, крутятся,

тычутся мордами

в каждый камень,

словно в тайную дверь, за которой

кто-то живет,

замурованный в непогоду,

серый туман выдыхая.

Они находят оглодки костей,

тех, что нежились в недрах

теплой плоти,

на земле отдыхали, к стволам прислоняясь,

дней паруса

над землей подымали, как мачты, -

но упали,

и время их изглодало.

Сплошь усыпали землю сухие листья

и белые кости...

Он молчит.

Жизнь говорит за него

теплыми ядрышками каштанов,

мертвым шорохом листьев

в аллеях,

муками пленных зверей

в зоопарке,

или - книжной мудрости белой скорбью,

дрожью тонких стрел одиночества

в мишенях лиц,

или в кафе запустеньем кофейных чашек

и грязных тарелок,

или в трамвае черной кондукторской сумкой:

щелк - и готово!

А повсюду сон,

обывательства сонное зелье

от бессонницы мирозданья.

Еще деревья кутаются в листья -