Юрий Монарха - Любовь зла. Литературные пародии и избранные стихи

Но мотылёк мне голову вскружил,
и наш неспешный тет-а-тет нарушил.
И если он тогда остался жив,
то только потому, что был везучим.
И не причём, как виделось ему,
та тет-а-тета сладкая истома.
Я жизнь ему оставил потому,
что свой сачок, увы, оставил дома.

Весна согревает лучами холм,
А поэтов всегда ударяет в гриву.
Я теперь не Алина, а сыщик Холмс,
Что, мурлыча, коленками мнёт крапиву.
Манит меня в гуттаперчевом марте
След подозрительно странных людей.
Порохом чувствую — сам Мориарти
Ключи подбирает от наших идей.

Ватсон следом ползёт, шевеля клюкой,
Но сегодня глаза его так ленивы…
Он не сыщик матёрый, совсем другой.
Вот затих у ствола побледневшей ивы.
Я к нему подбежала, а вдруг вспорхнёт.
Не на ветку повыше, а ближе к раю.
Я сказала «не надо», что он не умрёт,
От поцелуев, ведь, не умирают.
Только правду щебечет поэт весной,
Хоть становится бешеным канареем.
Мне соврать не позволит сэр Конан Дойл,
А тем более — дактилем или хореем.

Как в засаде, нам тесно от наших глаз,
Нас раздевающих напропалую.
Ну, вот опять, уж в который раз,
След потеряли мы в поцелуях.

Поэтессе так важно раскрыть свою суть
(Не в толпе, а в стихах, я согласна!).
Но я смолоду очень боялась за грудь,
Потому, что не всё было ясно.

Не слыла недотрогою в личных боях,
Не боялась читать на заборах,
Но раздвоенность юная эта моя
Была хуже, чем пуля и порох.

Я стонала во сне, прислонялась к стене,
Папе с мамой заснуть не давала.
Я замкнулась, и вот уже виделись мне
Блеск и холод стального кинжала.

Обращаюсь к врачу: "От чего эта жуть?
Всё раздвоено тут и неясно".
"У всех женщин — сказал он — раздвоена грудь,
Но, по-моему, это прекрасно".

Исписанными колготками,
Подгузниками и клёцками,
Слезами, словами хлёсткими,
И пенками на молоке —

Отрыгано, оттанцовано,
Всё детство перелицовано,
Записано, зарифмовано,
И заперто в сундуке.

Прогулки в джинсовом рубище,
И танцы в цветном белье —
Я стала судить о будущем
Как опытный кутюрье.

Смешные порывы юности,
Хмельную — шальную! — муть,
Мужчин, их машины, глупости —
Мне тоже пришлось замкнуть.

Что двигалось, тихо ёкало,
На горьких живых губах,
Скрепя, примостила около
В заброшенных погребах.

Там всё, что в себе итожила,
Всё тайное и моё!
Я стала судить о прожитом,
Как герцог де Ришельё.

Когда же всё отголгофится,
И рифмами пронесёт,
Мне станет легко и по фигу.
На тысячу лет вперёд

Не быть ничему подобному,
Где Отче — святой крупье.
Я буду трястись над собранным,
Как старый скупой рантье.

Женщина тонет, женщина тонет.
Бьются о воду слепые ладони.
Встаньте, читатель, — женщина тонет!
Так вот в Чикаго, Париже и Ницце
Тонут в разврате, святые блудницы.

Женщина тонет, тонет века.
Женщина тонет — поэт виноват!
Не отыскал ободряющих слов,
Не поучал, не читал ей стихов.
Я Вам свои почитаю, хотите?
Женщина стонет: «Спасибо, спасите!»

Жарко на пляже невыносимо.
Невыносимо, где же мужчины?
Рыцари, где же? Поэты — не в счёт!
Это совсем особый народ.
Нервы поэта обожжены,
Мысли в другое погружены.

Что-то, конечно, может и он.
Может в стихах попереть на рожон,
Пообещать полкило миндалю,
Грозно молчать, когда женщину бьют,
Болью чужой восхищаясь как чудом.
Может таблеткой спасти от простуды,
Стать перед девкой коленками в грязь,
Антиматерно матерясь.