Генрих Гейне - Лирика и сатира

Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.

И видят, что завтрака час не настал
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают, — их пасть, как пила,
Усажена густо зубами.

И шнед-де ре-денг и ди-дель-дум-дей, —
Все громче и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.

От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона, —
«Не любящим музыки тварям не верь»,
Сказал поэт Альбиона [79] Поэт Альбиона — подразумевается Шекспир (Альбион — древнее название Англии). .

И ди-дель-дум-дей и шнед-де-ре-денг. —
Все громче и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.

«О господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников черных!
Не гневайся, боже, на них, ведь они
Глупее скотов безнадзорных.

Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выживет меньше трехсот,
Погибла моя контора!»

Они были брат с сестрою,
Богатым был брат, бедной сестра.
Сестра богачу сказала:
«Дай хлеба кусочек мне!»

Богатый ответил бедной:
«Оставь в покое меня,
Членов высокой палаты
Я позвал на обед.

Один любит суп черепаший,
Другому мил ананас,
А третий ест фазанов
И трюфли de-Перигор.

Четвертый камбалу любит,
А пятому семга нужна,
Шестому — и то и это, —
А больше всего — вино!»

И бедная, бедная снова
Голодной пошла домой,
Легла на тюфяк из соломы
И, вздохнув, умерла.

Никто не уйдет от смерти,
Она поразит косой
Богатого брата так же,
Как и его сестру.

И, как только брат богатый
Почувствовал смертный час,
Нотариуса позвал он
Духовную написать.

Значительные поместья
Он церкви завещал,
И школам и музею
Очень редких зверей.

Но самой большою суммой
Он обеспечил все ж
Союз миссионеров
С приютом глухонемых.

Собору святого Стефана
Он колокол подарил,
Из лучшего сделан металла,
Он центнеров весил пятьсот.

Колокол этот огромный
И ночью звонит и днем,
О славе того вещая,
Кого не забудет мир.

Гласит язык его медный,
Как много тот сделал добра
Людям разных религий
И городу, где он жил.

О, благодетель великий.
Как и при жизни твоей,
О каждом твоем деяньи
Колокол говорит!

По-праздничному, пышной,
За гробом процессия шла,
И люди вокруг толпились,
Удивляясь всему.

На черном катафалке,
Похожем на балдахин,
Украшен перьями страуса,
Высоко покоился гроб.

Блестел он серебряной бляхой,
Шитьем из серебра, —
Все это на черном фоне
Было эффектно весьма.

Везли умершего кони,
И были попоны на них,
Как траурные одежды,
Спадавшие до копыт.

И тесной толпою слуги
В черных ливреях шли,
Держа платки носовые
У покрасневших глаз.

Почтеннейшие горожане
Здесь были, за ними вслед
Черных карет парадных
Длинный тянулся хвост.

В процессии похоронной,
За гробом, конечно, шли
Члены высокой палаты,
Но только не весь комплект.

Отсутствовал тот, кто охотно
Фазаны с трюфлями ел:
От несваренья желудка
Он кончил бренную жизнь.

Сквозь щели свищет ветер ночной,
И на чердачном ложе
Обнявшись двое несчастных лежат, —
Бледны, на скелеты похожи.

И он, бедняга, говорит:
«Меня обними, как умеешь,
Губами впейся в губы мои, —
Меня собой согреешь».

Она, бедняжка, говорит:
«В твоих глазах — забвенье
От голода, холода, от нищеты,
От всего земного мученья».

Всю ночь целовались, рыдали всю ночь,
До стонов сжимали пальцы,
Смеялись и даже запели потом…
И вдруг затихли страдальцы.

А утром комиссар пришел
И лекарь с ним. Пощупав
Их пульсы, подтвердил он смерть
Уже посиневших трупов.

«Погода суровая, — он объяснил, —
И голодное истощенье
Вызвали смерть. Ускорить ее
Они могли, без сомненья».

«При сильных морозах, — добавил он, —
Потапливать надо в спальне,
Теплей укрываться». Рекомендовал
Питаться он нормальней.