Давид Бурлюк - Фрагменты из воспоминаний футуриста

Обозначение это, если вдуматься в него, дает, однако, нам изображение не столько сущности предмета, сколько процесса, воздействия художества, причем рисует момент удачного искусства – зритель или слушатель заражается чувствами творящего. Французский философ Тард в своем восклицании «нет объективного искусства – немыслима субъективная наука», конечно, говорит опять нам об искусстве почти в толстовском смысле – т. е. искусство – чувство, и как таковое всегда – субъективно. Трудно не сделать логическую надстройку – все субъективное понятно другому, поскольку ему свойственны те же чувства – те же оригинальные черты их (воспитания, наследственные качества). Эти два определения искусства являются образцами длинного ряда таковых, берущих искусство как продукт души творящего и в той или иной степени определяющих долю «участия» в таинстве искусства воспринимающего. И будь определения искусства только в этой плоскости, вопрос о нем разрешился бы ценою немногих соображений. Но не сказал ли Чернышевский: «что выше роза живая или роза нарисованная». Байрон – в «Беппо» не оставил ли этих строк:

А русский поэт:

Или другой:

Мыслью требовалось сделать какую-то копию бытия воплощенной идеи – и мысль не скопировала, была бессильна… Здесь в этих и им подобных бесчисленных определениях «искусства» – оно низводится на служебную роль передачи, копировки внешнего мира, причем личное чувство художника окрашивает индивидуально передаваемое. Эта точка зрения на искусство является одной из самых распространенных, и художник среди современников имеет неисчислимых анонимных критиков, оперирующих анонимно от лица критической школы, полной не только недомыслия, но и грубых промахов. Этот тип мышления об искусстве является в значительной степени вмещающим черты утилитаризма по отношению к художествам. Отсюда очень недалеко уже до требования – «Давай нам смелые уроки – А мы послушаем тебя».

Еще один шаг – и искусство может быть низведено на простую роль «грошового рассудка» – среди «рынка» – жизни, – и здесь может быть и совсем забыта «безумная прихоть певца»…

Искусство появляется пред нами здесь в роли сметающего сор с улицы – вооруженного длинной метлой…

Но все эти определения вплоть до толстовского с его этической поправкой – относительно «добрых чувств» и «злых», делающих воспринимающего то лучше, то хуже, по степени заражаемости искусством, – могут быть проникнуты благими намерениями помочь человечеству, но отвлекают в сторону от самого предмета художеств. Это подобно тому, как если бы ботаник – вместо того, чтобы, выйдя на цветущий луг изучать и классифицировать флору, – стал бы беседовать с пастухом, как высушенные, превращенные в сено, травы этой местности влияют во время зимней кормежки на скот, разбирается ли скот в сортах сена, ест ли все подряд, худеет ли, или наоборот…

Эмерсон сказал о Гумбольдте, что тот пришел в мир затем, чтобы безгласные горные породы и кристаллы черев него обрели бы возможность сказать миру о себе. Я сказал бы о своеобразном паразитировании эстетических идей – часто помимо ведома или согласия объекта их паразитирования. Вспомним Кольцова, вскочившего с копны под ликом звездного неба, когда ему в голову «вдруг пришли», чуждые и малопонятные слова и фразы. Байрона, взъерошившего сплинные растрепанные волосы и написавшего:

Мы не будем распространяться о бессознательности и подсознательности истинного органического творчества (энтелехизм в мире эстетики), в отличие от школьно-механического. Все это достаточно известно и неоспоримо.

Но, указав многие определения искусства и почему они не могут быть приняты, поскольку это входит в рамки эскизно-популярного исследования, я все же хотел бы придти к определению искусства более точному. Определить свое положение к искусству – означает найти точку зрения на предмет, подлежащий эстетическому исследованию, и тогда в характере избранной позиции будет уже предопределена манера подхода к исследованию. Непонимание или неприятие новых форм художества, нежелание расширить свой эстетический горизонт всегда объясняется эстетическими суевериями какой-либо ложной философской школы, в которых враг нового искусства часто сам и не сознается. Об искусстве слишком много рассуждали, но его мало исследовали. Рассуждениями хотели и хотят всегда предопределить, направить развитие художества по определенному пути, продиктованному выкладками: искусство должно быть таким-то и т., забывая вещие слова: «Искусство ничего никогда не выражает кроме самого себя»… как было сказано изысканным англичанином.