Николай Асеев - Избранное

Станет луною
 сверкать гладь.
Золотом будет
 звенеть стих.
Это тяжелая
 дней кладь
гордых потомков
 потопит твоих».

С белой постели
 встает лорд.
Окна в тумане
 мешают спать.
Тих и спокоен
 безмолвный порт.
Волны на Темзе
 не всхлынут вспять.

Белые бивни
 бьют
 в ют.
В шумную пену
 бушприт
 врыт.
Вы говорите:
 шторм –
 вздор?
Мало ль их было
 с тех пор?!

Месяца блеском
 облит
 мыс.
Долго ли шли
 корабли
 вниз?
Веет ли в Англии
 наш
 бриз,
переходя
 в свист?

Гор гранитный
 кулак
 груб.
Если скула
 о скалу –
 труп.
Ласково стелется
 поутру
 дым
из больших
 труб.

Мокрою крысой
 скользит
 кран.
Долго лизать нам
 рубцы
 ран.
Выйди же,
 лет прорезав
 туман,
бриг из чужих
 стран!

Грохот подъемных
 цепей,
 грянь.
Прошлое темных
 зыбей,
 встань.
Все просквози
 и промой
 всклянь,
утра синяя
 рань.

Тот, кто погиб,
 нам
 не враг.
Наши враги
 затаили
 страх.
Видят: над зыбью
 утихших
 влаг
вьется советский
 флаг.

Это не только
 России
 цвет.
Это – всем,
 кто увидел
 свет,
всем, кто развеял
 клокастый
 бред
ради алеющих
 лет.

Кончен спор
 дублона
 с рублем.
Ветер в песню
 навеки
 влюблен.
Пойте ж эту
 над кораблем
каждый в сердце
 своем!

Жизнь отходит, как скорый,–
на коня!
Стисни зубы и шпоры –
нагоняй!
Сердце – порохом ночи
заряди,
жизнь – курьерским грохочет
впереди.
Ты со мной не поспоришь:
я могу
зацепиться за поручнь
на бегу.
Из-за кос этих рыжих
рубежа
я могу и по крыше
пробежать.
Затаясь от погони,
всех скупей,
ты в каком же вагоне
и купе?

И волосы вовсе не были рыжими,
и ветер не дул в лоб,
и в жизни –
   гораздо медленней движимы
экспресс и конский галоп.
Да и на экране –
     все площе и мельче
отбрасывалось
    и серей,
но был у механика приступ желчи, –
и лента пошла скорей.
Кружилось, мерцало, мелькало, мчало,
сошел аппарат с ума;
кончалась
   и вновь начиналась сначала
не лента,
   а жизнь сама!
Валились на зрителя метры и жесты
смешавшихся сцен и чувств…
И думалось залу.
     в огне происшествий
не я ли уже верчусь?
Но если механик движенье утроит
в разгаре сплошных погонь, –
от тренья
   нагреется целлулоид,
и все зацелует огонь!
Сухая коробится губ кожа,
и, воя, вал встал:
«О, боже, на что же это похоже!
Свет! Свет в зал!»
Но поздно. Уже истлела таперша.
Везде синеет беда!
И факелами живыми от Корша
проборы – в задних рядах.
Пола пополам, и глаза навыкат:
«Вот так ни за что пропал!
Пробейте костями запасный выход!»
Но гарью и он пропах.
Хрипенье и клочья жирного дыма…
И ты,
  над всеми – одна,
не сходишь заученно-невредимо
с горящего полотна.

И этого не было тоже!..
Но я поднимаюсь дрожа,
и сохнет, сжимаясь, кожа,
как будто и впрямь пожар,
как будто и вправду ночью
мне ветер коня ссудил,
и валятся пенные клочья
с закушенных тьмой удил.
С завязанными губами
увозит тебя сквозь мрак
на радость черной забаве
замаскированный враг.
А я валяюсь раздетым
за этим встречным леском
тяжелым взмахом кастета
с раскроенным навкось виском.
Но мне не больна эта рана –
царапина из-за угла, –
лишь ты б королевой экрана
сумела стать и смогла.
Закручивай ручку круче,
вцепился за поручнь – держись!
Стремглав пролетайте, тучи!
Под насыпь срывайся, жизнь!

Читатель, стой!
    Здесь часового будка.
Здесь штык и крик.
     И лозунг. И пароль.
А прежде –
   здесь синела незабудка
веселою мальчишеской порой.
Не двигайся!
   Ты, может быть,
       лазутчик,
из тех,
  кто руку жмет,
     кто маслит глаз,
кто лагерь наш
    разделит и разучит,
а после
  бьет свинцом враждебных фраз;
кто,
 лаковым предательством играя,
по виду – покровительствует нам,
чья наглая уступчивость – без края,
чье злобное презрение – без дна.
Вот он идет,
   уверенно шагая,
с подглазьями, опухшими во сне,
и думает,
   что песнь моя нагая
его должна стесняться и краснеть!..
Скопцы, скопцы!
    Куда вам песни слушать!
Вы думаете,
   это так легко,
когда
  до плеч пузыристые уши
разбухли золотухою веков?!
Вот он идет…
    Кружи его без счета!
Гони его по лабиринту рифм!
Глуши его,
   громи огнем чечеток,
трави его,
   чтоб стал он глух и крив!..
А если друг, –
    возьми его за локоть
и медленной походкой проведи,
без выкупа, без всякого залога,
туда, где мы томимся, победив.
Отсюда вот –
    с лирических позиций,
не изменив,
   но изменясь в лице, –
мне выгодней тревожить и грозиться
и обходить раскинутую цепь.
Мы здесь стоим
    против шестидюймовых,
отпрыгивающих, визжа, назад:
Мы здесь стоим
    против шеститомовых,
петитом
  ослепляющих глаза.
Читатель, стой!
    Здесь окрик и граница.
Здесь вход и форт,
     не конченный еще.
Со следующей он открыт страницы.
И только – грудью защищен!