Николай Асеев - Избранное

Нас бури несли
    или снилось во сне?
Давно не видали
     их мы.
Казалось:
   лишь горы начнут яснеть –
и взмоют прибоем
     рифмы.
Доехал до моря, –
     но море не то.
Писать ли портрет
     с такого?
Ни пены,
  ни бури…
    Молочных цветов.
В туманы –
   берег окован.
Постыл и невесел
     курортный режим,
к таким приучает
     рожам,
что будто от них мы –
      слегли и лежим
и на ноги встать
    не можем.
Меж пухлых телес
     застревает нога.
Киты –
  по салу и крови…
Таких вот –
   не смог продырявить наган,
задохся
  в верхнем покрове.

От трестовских спин
     и от спецовских жен
все море
   жиром замаслено.
А может,
   я просто жарой раздражен,
взвожу на море
    напраслины?
Но нет:
  и оно,
   наморщив гладь,
играя с солнцем
    в пятнашки,
нет-нет да и вздрогнет,
      нет-нет да и – глядь
с тоской
  на вздутые ляжки.
И солнца
   академический лик,
скользя
  по небесной сини,
нет-нет да и вспыхнет,
      и влажный двойник
в воде его –
    голову вскинет.
А впрочем, что же,
     курорт – как курорт,
в лазуревой хмари
     дымок.
И я –
  ни капли не прокурор,
и пляж –
   не скамья подсудимых.

Но вот,
  чугунясь загаром плеча,
нагретым
   мускулом двигая,
над шрифтом
    убористых строк Ильича –
фигура чья-то
    над книгою.
Я лежмя лежал –
     и не знал, что – гроза,
я встать и не думал
     вовсе…
И вдруг
  черкнули синью глаза:
упорист зрачок
    в свердловце.
Ага!
 загудел над снастями шторм…
Но с виду –
    все было спокойно.
И мы говорили
    про МОПР и про корм,
про колониальные
     войны.
Потом посмотрели
     друг другу в глаза,
и дрожь
  от земли до неба
стрельнула –
    и ходу не стало назад,
и нэп –
  как будто и не был.

Он слово сронил –
     и пошла колебать
волна за волною
    снова…
И в слове –
   не удаль и не похвальба, –
пальба была
   в каждом слове.
И гребнями взмылился
      белый отряд,
и в сердце –
    ветра колотье;
и мы ночевали
    три ночи подряд,
друг друга
   грея в болоте.
От стужи
   рассветного неба
       дрожа,
следили мы
   месяца смену;
камыш мы ломали
     замест фуража
и пили
  болотную пену.
И дыбил коня
    на опушке казак,
в трясине нас
    выискать силясь;
и звезды у нас
    грохотали в глазах,
когда они
   с неба катились.

Кто мог бы понять,
     что меж этих толстух,
в которых
   я рифмой возился, –
с грозовых просторов
      рязанский пастух
стрелой громовою вонзился?
Что,
 голову на руки облокотив,
совсем поблизости,
     рядом,
весь пляж и весь мир –
      партийный актив
суровым
   меряет взглядом?
Кто мог бы узнать,
     что не из берегов
выходит море рябое, –
что он,
  перешедший через Перекоп,
сигнал –
   крутого прибоя?
И я увидал
   в расступившихся днях –
в глазах его,
   грозных и синих, –
проросший сквозь нэп
      строевой молодняк,
не только –
   осенний осинник.

И вот –
  он свердловцем,
      а я рифмачом.
И моря –
   нежна позолота.
Но мы не забудем
     его
     нипочем –
воронежского
    болота.
Мы с ним не на пляже,
      мы с ним – на ветру,
и дали –
   тревожны и сини…
И я – запевала,
    а он – политрук,
лежим в болотной трясине.
Но мы не сдадимся
     на милость врага,
пощады его
   не спросим.
В лицо нам – звезда,
      светла и строга,
взошла
  и глядит из-за просек.
И если так надо, –
     под серым дождем,
как день ни суров
     и ни труден, –
и ночи, и годы,
    и дольше прождем,
пока
 не избудем буден.

И только,
   прижавшись к плечу плечом,
друг друга
   обмерив глазом,
над верным вождем,
     над Ильичем,
мы вспыхнем
    и вспомним разом:
как на море буря,
     мачтой маша,
до слез начинает
     захлестывать,
как –
  лирика это или душа –
бьет в борт
   человечьего остова.
И море,
  откликнувшееся на зов,
плеснет,
  седо и клокато,
взгремит
   от самых своих низов
до самых
   крутых накатов.
И в клочья
   разорвана тишина,
игравшая
   в чет и нечет,
и в молнии –
    снова земля зажжена,
и буря
  и рвет и мечет!