Николай Асеев - Избранное

Знать, недаром на свете живу я,
если слезы умею плавить,
если песню сторожевую
я умею вехой поставить.
Пусть других она будет глуше, –
ты ее, пригорюнясь, слушай!»

На жизнь болоночью
      плюнувши,
завернутую в кружева,
еще
 Маяковский
    юношей
шумел,
  басил,
   бушевал.
Еще не умерший
     Хлебников,
как тополи,
   лепетал;
теперь
  над глиняным склепом его
лишь ветер
   да лебеда.
В те дни
  мы все были молоды…
Шагая,
  швырялись дверьми.
И шли поезда
    из Вологды,
и мглились штыки
     в Перми.
Мы знали –
   будет по-нашему:
взорвет тоской
    эшелон!..
Не только в песне
     вынашивать,
что в каждом сердце
      жило.
И так и сбылось
    и сдюжилось,
что пелось
   сердцу в ночах:
подернуло
   сизой стужею
семейств бурдючных очаг.
Мы пели:
   вот отольются им
тугие слезы
   веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
   власть стариков!
Но время,
   незнамо,
     неведомо,
подкралось
   и к нашим дням.
И стала ходить
    с подседами
вокруг
  и моя родня.
и стала
  морщеноq кожею
желтеть
  на ветках недель.
И стало
  очень похоже
на прежнюю
   канитель.
Пускай голова
    не кружится,
я крикну сам
    про нее:
сюда,
  молодое мужество,
шугай
  с пути воронье!
Скребись
   по строчкам линованным,
рассветом озарено,
чтоб стало опять
    все ново нам,
тряхни еще стариной!
Пусть вновь
   и вновь отольются ей
седые слезы
    веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
   власть стариков!

Стоящие возле,
    идущие рядом
плечом
  к моему плечу,
сносимые этим
    огромным снарядом,
с которым и я лечу!
Давайте отметим
    и местность и скорость
среди ледяных широт,
и общую горечь,
    и общую корысть,
и общий порыв вперед.
Пора,
  разложивши по полкам вещи,
взглянуть в пролет,
     за стекло,
увидеть,
  как пенится, свищет и блещет
то время,
   что нас обтекло.
Смотрите,
   как этот крутой отрезок
нас выкрутил
    в высоту!
Следите,
   как ветер –
     и свеж и резок –
от севера
   в тыл задул!
Ты, холод,
   сильней семилетьем
        шурши нам:
поднявшиеся на локтях,
сегодня
  мы вновь
    огибаем вершину,
названье которой –
     Октябрь!
Суровое время!
    Любимое время!
Тебе не страшна вражда.
Горой ты встаешь
     за тех из-за теми,
кто новое звал и ждал.
Ты помнишь,
   как страшно,
      мертво и тупо
бульвар грохотал листвой?!
Ты помнишь,
    сумрачно из-за уступа
нагретый мотался ствол?!
Озобленно-зорко
    мы брали на мушку –
кто не был
   по-нашему рад,
и ночи не спали,
    и хлеба осьмушку
ценили в алмазный карат.
Семь лет
   провело не одну морщину,
немало
  сломало чувств,
и юношу
  превращало в мужчину,
как поросль
   в ветвистый куст.
Семь лет
  не одни подогнуло колени.
За эти
  семь лет –
качнуло Японию,
     умер Ленин,
Марс подходил к Земле.
Он вновь поднялся,
     Октябрем разбитый,
копейками дней звеня…
(Товарищ критик,
     не я против быта,
а быт –
  против меня!)
Но нас
  Октября приучили были –
бои у Никитских ворот,
прильнувши
   к подножкам автомобилей,
сквозь быт
   продираться вперед.
Суровое время!
    Огромное время!
Тебе не страшна вражда.
Горой ты встаешь
     за тех из-за теми,
кто выучил твой масштаб.
Ты, холод,
   сильней семилетьем
        шурши нам:
поднявшиеся на локтях,
сегодня
  мы снова
    увидим вершину,
названье которой –
     Октябрь!

Товарищ
   победоносный класс,
ты меня держишь,
     поишь,
      кормишь.
Поговорим же
    в жизни хоть раз
о содержании
    и о форме.
Я тревожной
    полон заботой
о своей
  стихотворной судьбе:
что ни сделай,
    как ни сработай, –
все,
 говорят,
   непонятно тебе.
Нет для товара
    более вредных,
более
  отягчающих рук,
чем коротышки,
    какими посредник
переплавляет
    на рынок продукт.
В литературе
    им полный почет,
их не проймет ни насмешка,
       ни жалоба,
ихним стараньем
     на рынок течет
уйма товара
   позалежалого.
Если ж продукт
    не совсем заплеснел,
если не вовсе
    он узок и куц, –
цедит посредник:
    «Такие песни
не потребляет
    рабочий вкус».
Откуда знает
    чернильная тля,
вымазавшая
    о поэзию лапки,
что пролетарию
    потреблять,
а что навсегда
    оставлять на прилавке?!
Очень волнуют
    отзывы эти,
верю –
  лишь твоей целине.
Может, будешь добр
      и ответишь:
этот стих –
   выкрутас или нет?
Может, и вправду,
     на старое падок,
ты отдаешь предпочтение
       ветоши?
Может, и нужно
    чесателем пяток
стать –
  как дядек старинных
       последыши?
Я не жалуюсь
    и не ною.
Знаю:
  посредничья всюду беда.
Только –
   как бы
    за ихней спиною
хоть иногда
   мне тебя увидать?
Врут!
  Не может случиться такого,
чтобы,
  новым строкам
      не рад,
сам себя
   в мещаньи оковы
всовывал
   пролетариат.
Врут!
  Это ты меня
    поишь и кормишь,
свежий
  победоносный класс.
О содержании
    и о форме
ты говоришь мне
     с глазу на глаз!
Положи мне
   на сердце ладонь
и внимательно
    слушай:
видишь –
   бьется на сколько ладов,
то отчетливее,
    то глуше…
Это вовсе
   не жалобный жест,
не желанье
   смутить и растрогать,
и к тебе –
   не расчетливый лжец
прижимается
    локтем об локоть.
Это я не хочу
    и боюсь
снизить песню
    в ремесленный навык,
разорвать наш
    веселый союз,
заключенный
    в семнадцатом –
        навек.
Положи мне
   на сердце ладонь,
чтобы пело оно,
    а не ныло,
чтобы билось
    на сотни ладов
и ни разу
   не изменило!