Николай Асеев - Избранное

А я
 наструню
   свою рифму,
поставлю на вызов –
      весну,
и в ухо далекое
    крикну,
и по сердцу
   полосану.
И в свежие годы
     вольются,
и бодрых поднимут
     ребят –
родных сыновей
    революций, –
что всех Травиат
     истребят.
И это уж будут –
     не стансы,
здесь места не станет
      игре:
с широковещательных
      станций
ударит
  громовый декрет!..
Я вижу и чувствую
     этот
разыгранный начисто
      матч –
меж
  званьем дурацким поэта
и розблеском
    радийных мачт!

Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, –
все нежней и все тесней, –
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
У ракитова куста.

Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты – всему была заказчица,
что в строке отозвалось.

Ночная Тверская – сыра и темна,
пустынно витрин одичалых сияние…
Вся в водочной мути до самого дна,
а люди в ней – водоросли в океане.

Качаются пятна каких-то теней,
отверженных светом. И вид ее чуден,
и вместо железа и камня – на ней
обломки погибших в крушении суден.

И если в случайный отсвет фонаря
ворвется агония гибнущих суток –
не думай о ней и скорее ныряй
меж мокрых и вялых хвостов проституток.

Направо – проулок, налево – тупик,
неслышные лица скользнут и утонут,
едва появившись, едва наступив,
едва прикоснувшись ногою к бетону.

Тогда начинается черный прилив,
сжигает дыхание сизая жажда,
несет и колышет она, охмелив,
по темной пучине качаемых граждан.

Ослизлая ругань с разъязвленных губ:
на ней оскользаются даже копыта;
глаза динозаврьи – на каждом шагу,
и затхлого запаха спертый напиток.

Как будто бы город до нитки раздет,
как будто во тьме истерической вымок,
и только созвездье – клинок и кастет –
сверкает в запястьях никем не любимых.

Тогда, на бегу подбирая шинель,
уродливой шапкой прикрытый, как чайник,
в убийством окрашенной тишине
мильтон поспешает на хрип и отчаянье.

Он в тесный и липкий становится круг,
туда, где – предательство и увечье,
во мглу хулиганов и сиплых старух –
восходит, как месяц, лицо человечье.

И тьма расступается. Город спасен.
Бульвары немеют. Прохожие реже.
Косматый кошмар превращается в сон.
И свет спозаранный по улице брезжит.

В нагайки зажатый,
    в пули обшарканный,
славься, пятый
   тревожный год!
Дыши баррикад
   воззваньями жаркими
взятых впервые
   с бою свобод.

Ты двинулся сразу
   Либавой и Лодзью,
ты флот черноморский
   сорвал с якорей.
К такому великому
   бури предгрозью
рванулась Россия
   с полей и с морей.

Впервые Совет
   в Петербурге рабочий.
Газетные полосы
   в черной икре.
Проспекты темны,
   и трамвай не рокочет,
и трогает волосы
   первый декрет.

Печатникам дан
   приказ исполкома:
занять типографии,
   к бою шрифт!
Стране – он должен
   быть растолкован,
ее потрясающий
   свежий взрыв.

На кровь, запекшуюся
   в манифесте,
на ложь, зажатую
   в скулах газет,
ответят четкие
   строки «Известий»,
родившиеся
   в огне и в грозе.

Они забелеют,
   как день на востоке,
они зашуршат
   по рабочим рукам,
они разнесут
   призыв к забастовке
по самым глухим
   страны уголкам.

Когда же, запев
   небывалые песни,
Москва оденется
   в копоть и жар, –
на Красной, разбитой
   снарядами, Пресне
бойцы их прочтут,
   от восторга дрожа.