Сергей Синякин - Небесная глина

За змейкою серпантина
туман на старинных башнях,
голубенькая ленточка
светится меж валунов.
Здесь с молоком впитали
уважение к старшим.
Здесь давно правит мудрость,
а не прихоти дураков.
Здесь виноград так сладок,
Так терпки и чисты вина,
Здесь тишиной дирижирует
суровая красота.
Спят на синих вершинах
опаснейшие лавины,
и на альпийских лугах
златое руно отар.
Камни хранят слова
давно уж ушедших предков.
Эхо в горах хранит
забытые голоса.
Маленькая страна,
как драгоценная редкость,
божественным ювелиром
оправлена в небеса.

Сладко нам кислое вино
на полной удали пирушке,
когда звенят весельем кружки,
а грусти места не дано,
нам сладко кислое вино.
В монастыре грузинском Греми
среди спокойных плавных гор,
не знали мы, что Время — вор,
казалось бесконечным Время
в монастыре грузинском Греми.
Мой друг! Теперь мы все седы.
Осталось в бесконечном прошлом,
что составляло нашу ношу
и глубже делало следы.
Мой друг! Теперь — мы все седы.
Седы мы. На исходе века
для прежних песен места нет.
В долине выпал иней лет,
и не войти повторно в реку,
и не оставить в ней свой след.
Но сладко кислое вино,
бушует удаль на пирушке…
Давай поднимем наши кружки
За то, что было нам дано
сто лет назад, давным-давно,
как грустно кислое вино!
Как постарели все подружки…

Шли по белому снегу босыми ногами,
И рассвет, кровавясь, вставал за нами.
Воронье кричало с небес с тоскою.
Мы доказывали, что чего-то стоим.

И в зрачки ружейные улыбались мы,
Первенцы и последыши злой зимы.
Как хрипели мы строки страшных песен!
Но в степи лежать никому не тесно.

А в степи всем на свете хватит места!
Обмороженный коршун разносит вести,
Что закончен красным отрядом бег,
И легли мы все в покрасневший снег.

А над степью тишь и запахи пороха.
И шальные лисицы дрожат от шорохов.
И крадутся они, заметая следы,
В балку, хранящую боль беды.

Воронье, пугливо сторонясь лисиц,
Опускается с неба к белым теням лиц.
Нет, не будет мертвым живой воды!
Только птичьи и лисьи вокруг следы…

Дали ему мандат:
«Ты —
представитель чека.
Да не дрогнет рука,
враги существуют пока».
Он революцию нес,
корчуя
враждебный класс,
не покладая рук
и не смыкая глаз.
Вот он стал сед и стар,
маузер
не по руке.
Стало ли меньше бар
после старта ракет?
Жизнь
потеряла смысл.
В бессоннице старческой вновь
мучит одна мысль:
была ли нужна
кровь?
Знамена сданы в музей.
На маузерах — пыль.
Бешеной конницы след
спрятал седой ковыль.
А недобитый враг
Снова набрался сил.
«Веришь в победу Добра?» —
он ехидно спросил.
Вырос пузатый класс.
Набрался
соков и сил.

Не одолел ты нас.
Сам головы не сносил.
Ставя тебе в вину,
что победить не смог,
Делят твою страну,
словно большой пирог.

Ах, на кровавой заре
брошены кони в галоп…
Жаль, что тогда не сгорел —
в драке
за Перекоп.

Вот на белом, белом снегу
два чернеющих тела.
Один красным был, а врагу
надлежало быть белым.

Фронт ушел добивать остальных.
Мертвецы же — остались.
И с опаскою смотрят на них
две лисицы, оскалясь.

Два врага, цель которых ясна,
оба заняты делом.
Шкура первой — ярко красна,
а второй — снежно бела.

Винтами вспенена вода,
мир разрисован бело-красно,
что впереди — еще неясно,
а позади одна беда.

И потому, что выпал жребий
жить на чужбине и в тоске,
с кровавой меткой на виске
упал корнет, уставясь в небо.

А корабли в прощальном реве
ушли навек в морской туман
к полям чужих ненужных стран,
живущих в безмятежной дреме.

И ночь длинна и тем темна.
Луна полночная жирна.
И свет в окне, и стук в стекло.
Как часто в страхе к окну влекло.

Петух проснется, и ночь пройдет.
Померкнет пристальный звездный лед.
В окошко стукнут: проснись, сосед!
Молчанье скажет — соседа нет.