Сергей Синякин - Небесная глина

Ночные страхи рождает темь.
Один из страхов зовется Кемь.

На столицу падал звонкий дождь.
Управлять страной устал усатый вождь.
Подошел к окну, а там весенний гром
грохотал монетным серебром.
Над домами плыли стаи туч.
Взгляд вождя усталый был колюч.
Суетились, радуя вождя,
люди-куколки на ниточках дождя.
Билась молния, как белая блесна.
Вождь кивнул и
вымолвил: «Весна!»
В подтвержденье мнения вождя
смыли струйки вешнего дождя
омертвевший снег.
Хороший дождь
заказал весне наш мудрый вождь.

Где он, мой дом? Чужое крыльцо.
Наглухо двери прикрыты.
Вроде бы окна смотрят в лицо.
Масло в лампаде налито.

Новый жилец свои руки скрестил.
Смотрит с усмешкой.
Так меня, сука, и не впустил —
ты, мол, нездешний.

Долго и остро смотрел он мне вслед.
Лязгнул запором.
Где он, мой дом? У меня дома нет.
Тут уж без споров.

Вот потихоньку бреду по стране,
немощь осиля.
Кто-то табличку прибил на стене:
«Наш дом — Россия».

Просто решили, что это их дом.
Нас не спросили.
В рваном тряпье мы по миру идем —
Я и Россия.

Что про достаток, когда уж давно
кожа да кости.
Нам и землица достанется, но —
там, на погосте.

В начале века повторяли:
Мы — не рабы. Рабы — не мы.
С тех пор мы душу потеряли
и стали, как рабы, немы.

Мы снова обретаем цепи
и скоро будем морщить лбы,
вновь повторяя, словно дети,
Мы все немы. Мы все — рабы!

Завершился Серебряный век,
и разменяны в мелочь поэты.
А сонеты… Какие сонеты,
если вмерз в серебро человек?

Если скулы его холодны,
если губы чеканно чугунны.
А вокруг безразличные гунны,
и осенние звезды бледны.

Ах, властители властные строк
И ценители сложных метафор,
как вино древнегреческих амфор,
любопытным открытых не в срок.

Век уходит — печален и светел,
но серебряно строки чисты,
протянувшиеся, как мосты
к островам нерожденных столетий.

Завершился Серебряный век,
но остались стихи от поэтов.
Ветвь, упрямо ползущая к свету,
золотого столетья побег.

Полосатый
с двуглавым орлом
столб.
Ездок в карете
уже не жилец.
Смертным потом
покрыт
его смуглый лоб.
Врач качнул головой:
«Конец!»
Ветер рвано
бинтует следы подков,
небеса тяжелы,
словно серый свинец.
И не слышно за топотом
тихих слов:
«Неужели… Конец?»
А над Черною речкой
снег…
снег…
И бесшумно кружится
белый дым,
и замерзшее тело
не греет мех,
и в карете
костлявая тень
беды.
Бог, послушай,
и сам Ты когда-то
любил.
Если так,
то надеждой напрасной
не мучай.
Все поэты,
как дети,
боятся могил
и живут в небесах,
уходя через тучи.
Ад — для грешных,
а рай
для излишне святых,
потому-то поэты
и маются между…
С пожелтевших страниц
к нам приходит
их стих,
укрепляя наш дух
и вселяя надежду.

Нелепые, как снег в разгаре лета,
Зачем вы появляетесь на свет,
К восходу опоздавшие поэты,
следы давно погаснувших комет?

Век-волкодав безжалостен и тяжек,
И беспросветно все, и все серо.
Безропотно встаете вы на стражу,
Бестрепетно беретесь за перо.

В голодный год всегда паренье духа.
В наш век, что от гармонии далек,
Вы не теряли голоса и слуха,
И каждый делал все,
что только мог.

Убежим?
Но куда, — если ходишь с трудом?
Постаревшие дети,
Мы в баре уже и не спорим,
Просто водочку пьем,
Хотя полагалось бы бром,
Иль чего принимают
От вечной тоски или горя?
Улетим?
Но куда нам теперь улетать?
Денег нет на билеты,
А крылья подрезаны с детства.
Остается нам только
последние роли сыграть,
А потом
В небеса или в землю —
Ведь больше и некуда деться.
Побежим?
Но разве от смерти сбежишь?
Вот наверно поэтому
Люди и тянутся к славе.
Греет мысль, что пока
Ты в могиле холодной лежишь,
Кто-то помнит
Из книг твоих пару заглавий.
Или несколько строк,
Надиктованных кем-то с небес.
Помнишь ночью далекой
Ты им удивлялся, как чуду?
Был похож на монаха,
Что сделал впервые Шартрез
И поверил,
Что люди его не забудут.
Так и мы. Доживем.
А там уж — ворчи не ворчи, —
Отведутся для каждого
Верные вечные полки.
Вот твоя. И на ней
Бог. Скворечник. Грачи.
А вокруг — как при жизни —
Одни человолки.