Елена Глушко - Письменный стол на краю пропасти. Стихи и басни

Саграда Фамилия?
Я там осталась.
Уйти – улететь – не могу.
Я дома.

Зефир? Или пряники?
Или скалы?
Лепила. Родное.
Есть в хромосомах.

Мир все ярче и ярче,
все просторней и проще.
Распахнувшийся ларчик,
настоявшийся борщик.
Все удобнее мебель,
горизонты все круче.
И понятно, что в небе
облака, а не тучи.

Что же будет, скажите?

Не в каждой ситуации – стихи.
Прекрасно, если есть: оправдан день.
смотря еще какие – повезет
и будет влет
оправдан целый год.

А было мне… молчанье, мор мозгов.
И мор души (и нет его страшней).
Теперь стихи! Свобода от оков.
Восторг и шик,
и запах трюфелей.

Господи, ты же знаешь,
как я люблю красивые платья!
Как я люблю праздники!
Кружиться люблю и летать.

Спасибо за эту свободу —
свободу выбора скорости,
свободу выбора старости
и высоты парения!

Свобода течет прямо в сердце
сквозь поры
и через стихотворения.

Господи, я, конечно,
очень люблю красивые платья.
Очень люблю праздники,
музыку громко и шепотом.

Но я не прошу платьев.
Платьев, шуб, даже бусиков!
Дай мне еще внутренней музыки.
Как здорово ее тратить!

Радоваться и жить, как живу.
Высказать чувства полностью.
Только теперь мечты наяву,
и дни целиком запомнятся…

Люблю получать комплименты.
Это мое хобби.
Лучше может быть только одно —
хвалить кого-то особенного.

Вот это моя работа – доращивать и хвалить бесконечно.
Хвалить… бесконечно талантливых
подопечных.

Доращивать, раскрывать им крылья.
Им крылья нужны буквально, физически.
Без крыльев в небе делать нечего.
Бескрылых в небе и нет практически.

Вот это и есть радость – видеть счастливых и сильных.
Счастливых и сильных детей. Они уже на высоте.

На плоту музыкантов
унесло ветрáми.
Увлеклись, разыгрались,
потеряли память.

И зачем возвращаться,
если в мире буря?
Лучше так и качаться
на волнах лазури.

Зал эпичный к тому же —
океанский космос.
Дирижер стал не нужен,
и теперь он Боцман.

Звук летит и не тонет.
О, какая тяга!
Столько новых симфоний
не снесет бумага.

Тут Боцман крикнул: «Перерыв!
Обед, потом опять в отрыв.»

Когда бьют по щекам,
надо быть выше этого.
Надо быть выше этого
и не давать ответа.

Когда бьют прямо в сердце,
выше этого надо быть.
Не ныть, не стонать, не стенать, не выть.
Я высоко, высоко где-то.

Пронзительно синие глаза.
Ну просто невыносимо синие.
Поешь – колокольчик,
летишь – стрекоза.
С такой красоткой
трудно мужчине.

Твой мир – черно-белый гобелен.
И в самом центре ты на картине.
Тут праздник
И яства на столе.
И нет с тобою
места мужчине.

Игра на лютне, лай собак,
друзья, и близкие, и родные.
Довольна ты
или что не так?
Мужчина? Мужчины, они такие…

Да, я такая. Такая
перфекционистка.
Несовершенных
в свою не пускаю в семью.
Ни за какие коврижки. Никак, даже близко.

Наши и так
идеальны. Себя – разовью.

Рожденные на свет
в таких глубинах СССР,
что ой-ой-ой-ой-ой,
и то и то
сложившие в корзины,
и то и то
несущие с собой,
и то и то
познавшие с изнанки
и не принявшие
ни то ни то,
мы будем жить,
да, земляки?

Мы в танке!

И все-все-все
еще поймем.
Потом.

Ты учишь их падать,
чтобы вставать.
Выращиваешь из младенцев дервишей.
Порой как натянутая тетива.
Высокую планку ЗА НИХ ты держишь.

Ты учишь смотреть вперед,
в лицо,
ходы планировать, как в шахматах.
Еще – в голове не носить сор,
еще – что спорт – пáхота.