Натан Альтерман - Серебряное блюдо

Отец, где ты, отец? Я весь окутан мглой.
Ощупай ты меня, отец, отец родной.
Не покидай меня, и, тьме наперекор,
Воспрянем к свету мы, как птицы с выси гор.

Мой первенец, мой сын, не разлучит нас сумрак;
Он сковывает нас слепым стенаньем, сумрак.
Рыданьем, гневом, сын, мы сплочены поднесь.
Не здесь начало их, и их конец не здесь.

Отец, взлетим, отец, туда, где яркий свет.
Засветится, мой сын, Амон светлей комет.
На нас, отец, Амон взирает из руин.
Твоя ночь близится. Готовься к ней, мой сын.

Вернись, звезда пришельца. Обагрись, Амон.
Царевна-жаба, сядь под стенами на трон.
Воскресни, прах земной! Смотри: то явь, не сны.
Стой, рысь! На зрелище вы все приглашены.

Глядите ж! Лунным светом ночь озарена.
Огонь чумы, гори! Лунная ночь ясна.
Ты, язва, веко вновь приподыми свое.
Град, встань, словно король, опершись на копье.

Взбирайтесь зреть с нее… Над городом луна.
Вы, саранча и мрак… Вкруг города стена,
Эй, толпы, по местам! Где сонмищам конец?..
Отец, — воскликнул сын. Мой сын, — сказал отец.

Отец мой, на груди ты руки мне скрестил,
Мои глаза сомкнул и веки опустил.
И тьма вокруг меня, и прах, и звездный блеск.
Рыданье лишь твое шумит в ушах, как лес.

Мой первенец, мой сын, звезда, прах, и рыданье
Нам подарили мир счастливее рыданий.
Звезда, рыданье, прах — они цветной хитон
И саван ночи той, последней в Но-Амон.

На мне, на мне хитон, и я готов, отец.
Сын старости моей, Амона первенец.
Отец на сына пал. Затих и замер свет.
И казням всем конец. Взошла заря. Рассвет.

Взошла заря. Рассвет. И луч звезды трепещет
Как серна. Лань зари [56] Лань зари, на иврите — утренняя звезда. орленком ввысь взвилась
И красной девицей она игриво блещет.
Но солнце вспыхнуло — и свет ее погас.
И все ж из века в век глупец и старец вещий
Целует башмачок ее в тот ранний час.

Амона ночи лань, быстра как миг ресницы…
Да, многое с тех пор свершил наш род людской.
И сорваны не раз в веках врата столицы,
Но из под груд углей, обрызганных росой,
Как из сей песни взор в тебя вперяют лица
Отца и девицы с малиновой косой.

И ты легка, легка, крылатее орленка.
И девица, как ты, быстрее вольных птиц.
Как червь стал мотыльком в своей личине тонкой,
Веками на тебя взор первенца-ребенка
В час смертный устремлен из-под густых ресниц.
Так чудом светится улыбка бледных лиц.

И клятву дал отец в торжественном обряде,
С ним дева, не склонясь, с малиновой косой.
Как шило в тьме мешка не утаить, не спрятать,
Так не сокроет ночь священной клятвы той:
Не воцарятся вошь и жаба вод проклятых,
Народы не падут лобзать жезл золотой.

И в мире, где лишь меч да серебро сверкают,
Надежды вековой подует ветерок.
Прах скорби и любви ее в ноги рождает,
Ей крик роженицы — преддверье и порог.
Доколь одна душа ей верностью пылает,
Врагов надежды той постигнет жалкий рок.

Недаром лик отца улыбкой озарился,
А дева рядом с ним, лучиста и горда.
Удел людских племен пред ними прокатился
В разбоях и грехах — то грех, то бич суда, —
Поток измен, и кар, и слепоты разлился,
Но он улыбки той не смоет никогда.

Улыбка та сильна и вечна, как загадка.
И в вере праведной лежат ее концы,
И малое дитя ей ведает разгадку,
Но не решат ее и по сей день глупцы.
В ночь смерти первенцев в заре блестит украдкой
И башмачок ее сквозь алые рубцы.

Амона ночи лань! Взлетела ты высоко,
И ты — звезда-птенец — сверкаешь с вышины,
И всем погибшим ты — луч осенью глубокой,
Бессмысленно живым — ты первый смех весны,
Сияют вслед тебе отец и червь безокий,
И девица, чьи косы кровью сплетены.