Сергей Надеев: Игры на воздухе

Всё яснее размокшая охра,
Реже дачный автобус. Сильней
Потемневшего шифера грохот
Под напором возросших ветвей.

И теперь всё точнее в деревьях
Угадать недостроенный дом.
Мы навесим запоры на двери,
В гулких комнатах лето запрём!

Вот и вещи уже увязали.
Опустел устоявшийся кров.
И стоим – как стоят на вокзале —
Возле выцветших в лето стволов.

Я простыл. Я не помню родства. И далече
Ты уводишь меня: за познание речи,
За познание сути, за проблески быта,
Где судьба промелькнула, разъята, забыта…

Я забыл, что помимо провинций пасхальных,
Незашторенных окон палат госпитальных
Существуют понятия мглы и простора,
Не вместившие въедливый тлен коленкора.

Так ответь, не тебе ль за строкою тягучей
Этот жребий падёт, этот выпадет случай
Осознать, обретая значенье предтечи,
Созидательный смысл разрушительной речи?

Не тебе ли?..
Но явь обнажает пружины,
И мелькает бесплотная тень мочажины,
И скрипят над водой жернова мукомолен…
Я забыл… я не помню… я умер… я болен…

Скажи, на что употребим
Приметы нашего ночлега:
Паровика тяжёлый дым,
Полоску сбившегося снега
В пазах качающихся рам?
На что нам эта суматоха
С вокзальным чаем по утрам,
С молочным паром полувздоха?

О, как дрожит твоя рука!
Как покрывает иней прядки!
Как тяжело течёт река!
Как баржи тянутся по Вятке!

Скажи, на что употребим
Тележный грохот новостройки,
Что нам с тобой необходим,
Как снег, нелепый и нестойкий?
Как потаённый рычажок
Обеспокоенности? Ноет
Незатянувшийся ожог:
Вокзал, пальтишко нитяное…

Нам всё труднее пренебречь
Среди привычных оправданий
И с расставаньем схожих встреч
Противоречьем расставаний.
И невозможно убедить
Себя, наверное, друг друга,
Что в этом некого винить.
Ухта. Елабуга. Калуга…

Настурция – подумаешь, забава!
Старуха – слева, а собачка – справа.
А в центре, у дверей, сутулясь, дочь:
Поблёскивает мокрая оправа,
И дождь идёт, и некому помочь.

Старуха вяжет, скидывая петли,
Собачка дремлет – услыхала, нет ли
Усталый вздох в пространство, ни к кому?
Они привыкли, ветрено ли, снег ли,
Самих себя жалеть, по одному.

Настурция – опора и спасенье:
Старательно помыть под воскресенье,
Вязальной спицей землю разрыхлить
И развести в стакане удобренье,
Чтоб чайной ложкой медленно полить…

У ходиков подрагивают стрелки;
Два чайника, две газовых горелки,
Две кружки, перевёрнутые дном,
Сверкающие хрупкие тарелки —
Благополучье ходит ходуном.

А было: жили – помнят ли? – в разруху
Душа к душе, крошили в голодуху
Крапиву в закипающие щи.
Теперь – стары, годами и по духу,
А прежнее – попробуй, отыщи!

И лишь болонке, радостно скулящей,
Достанется от жизни предстоящей
Тоска и тяга двух существ чужих,
Родных по крови, жгущей, леденящей,
Остуженной и выжатой, как жмых.

Кого жалеть в квартире коммунальной,
Обременённой жизнью конфронтальной? —
Старуху-мать или старуху-дочь?
Настурция на полочке овальной.
Скулит собака. Некому помлчь.

Ступеньки, лестница, фрамуга…
Когда-то порознь, друг без друга,
Входили медленно в проём…
И вот, пришли теперь вдвоём.

О, щуплый призрак балагана!
Мы входим – в таинство органа,
Где трубы ржавы и пусты,
И мягкий говор с высоты.

Послушай, двери, словно клапан,
Впускают звуки: тот – заплакан,
Щемящ, а тот – наоборот,
Похож на кашель у ворот.

Цепей бряцание из шахты,
Глухое сетованье: «Ах ты,
Опять пешком… уже года…»
И чей-то выкрик: «Никогда!..»

Чужая жизнь даётся – что ты! —
Предельно просто, без заботы,
Среди обновок и гостей,
Широким жестом, без затей!

Давай останемся в парадном,
Где остро пахнет маринадом,
Бельём, постиранным вчера, —
Вот так и пахнут вечера.