Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

Мать, это сходятся в сердце и в доме
Неразделимые прежде и вновь,
Видишь на свет — в темножилой ладони
Чутко и розово движется кровь.

Видишь ли даль, где играют, стремятся,
Бьются о стены и бьют через край,
Реют, в извилинах темных змеятся
Мысли людские… Дай руку. Прощай.

…Да, я нечасто говорю с тобой,
И, кажется, впервые — слишком длинно.
Здесь ветер, долгий, жаркий, полевой,
Идет спокойно ширью всей равнины.

И вот, встречаясь с ветром грудь на грудь,
Себе кажусь я грубым и плечистым.
И я, и он на стане где-нибудь,
Мы оба пахнем, словно трактористы,
Дымком, соляркой, тронутой землей,
Горячей переломанной соломой.

Здесь жизни ход — нагруженный, иной
(И, может статься, чересчур земной),
Чем там, где люди сеют в мире слово,
А пожинают — впрочем, что кому.
Те два посева сравнивать не ново
И не всегда разумно — потому
Давай с тобой доверимся на слово
В стихии — чувству, в остальном — уму,
И даже если все смешает ветер,
Как этой жизни — отдаюсь ему.

В ковше неотгруженный щебень,
Как будто случилась беда.
В большой котловине от неба
Глубокой казалась вода.

К холодной и чистой купели
Сходил по уступам мой день,
И грани уступов горели,
Другие — обрезала тень.

Я видел высокую стену,
Что в небо и в воду ушла,
И росчерком — белую пену,
Что ярко к подножью легла.

Я слышал, как звонче и чаще —
Невидимый — камень стучал,
Обрушенный днем уходящим,
За ним он катился в провал.

В паденье ничто не боролось,
Лишь громко зевнула вода, —
И подал призывный свой голос,
И подал я голос тогда.

И грозным иссеченным ликом
Ко мне обернулась стена,
С вниманьем таинственно-диким
Его принимала она.

А голос в пространстве вечернем,
Какою-то силой гоним,
Метался, — огромный, пещерный,
Несходный с ничтожным моим.

И бездна предстала иною:
Я чувствовал близость светил,
Но голос, исторгнутый мною,
Он к предкам моим восходил.

Черная буря идет по земле —
Буря с востока.
След твоих губ на мохнатом стекле
Смотрит оттаявшим оком.

Были когда-то и ночи, и дни,
Только и вспомнишь,
Видя, как тьму эту стрелки одни
Делят на полдень и полночь.

Кто там в проталину взглядом проник —
Смелость иль робость?
Чьи это скулы обрезал башлык,
Обледенело коробясь?

Жарко в стекло выдыхает гонец
Мячики пара:
Милая, скоро ли будет конец?
Ждет в седловине отара…

Сбрось-ка тугие наушники прочь!
Зябко и зыбко…
Если прогнозом нельзя, напророчь
Солнце — хотя бы улыбкой…

Только не той — никому и для всех,
Вспыхни другою —
Ляжет к ногам твоим черный мой снег
В оцепененье покоя.

Пройдя сквозь ночь, я встретил рано
Рассвет зимы лицом к лицу.
Рассвет работал — поскрип крана
Шел в тон скрипящему крыльцу.

Над грудой сдвинутого праха,
Как ископаемое сам,
Скелет гигантского жирафа
Явив земле и небесам.

Кран с архаичностью боролся,
Крюком болтая налегке,
А после — пирамиду троса
Неся сохранно на крюке.

От напряженья бледно-синий,
Воздушный с виду в той судьбе,
Стальной пронзительностью линий
Он поражал ее в себе.

А кто там в будке — тот ли, та ли,
Душа ль, в которой — высота?
Душа ль, что рвется, вылетая
Клубочком белым изо рта?

Иль, отрешенный, застекольный,
Мой ближний стерся и умолк,
Чтобы — ни радостно, ни больно,
Чтоб только волю втиснуть в долг?

Молчанье. Кран, как дух рабочий,
Стрелою с хрустом поведя,
Покончил вдруг с застоем ночи,
Напружился — и, погодя…

Не отрывалась, а всплывала
Плита, теряющая вес,
Как, удивленная сначала,
Она недолгий путь свой весь

Чертила вытянуто, странно,
Не отклоняясь ни на пядь:
Она боялась грубой гранью
Рассвет до крови ободрать.

И двуединое подобье
Бетон со спуском обретал:
Неотвратимый — как надгробье,
Торжественный — как пьедестал.