Алексей Прасолов: Лирика

Ветер выел следы твои на обожжённом песке.
Я слезы не нашёл, чтобы горечь крутую разбавить.
Ты оставил наследство мне — отчество, пряник, зажатый в руке,
И ещё — неизбывную едкую память.

Так мы помним лишь мёртвых, кто в сумрачной чьей-то судьбе
Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой,
Что не даст никакого прощенья тебе
Твоей доброй рукою нечаянно смятое детство.

Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила
И подсунула людям, как искренний дар свой.
Я один вырастал и в мечтах, не сгоревших до тла,
Создал детское солнечное государство.

В нём была Справедливость — бессменный взыскательный вождь,
Незакатное счастье светило все дни нам,
И за каждую, даже случайную ложь
Там виновных поили касторкою или хинином.

Рано сердцем созревши, я рвался из собственных лет.
Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав,
И когда окровавились пажити, росчерки резких ракет
Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

Пролетели года. Обелиск. Траур лёг на лицо…
Словно стук телеграфный я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
«Может быть, он не мог называться достойным отцом,
Но зато он был любящим сыном Отчизны…»

Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, любя,
Стёрли едкую пыль долгожданные руки.
Это было, отец, потерял я когда-то тебя,
А теперь вот нашёл — и не будет разлуки…

Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звёздочки касаясь,
Огонёк зелёный там скользил.

Небеса разламывало рёвом,
И ждала — когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.

Тревога военного лета.
Опять подступает к глазам
Шинельная серость рассвета,
В осколочной оспе вокзал.

Спешат санитары с разгрузкой.
По белому красным — кресты.
Носилки пугающе узки,
А простыни смертно чисты.

До жути короткое тело
С тупыми обрубками рук
Глядит из бинтов онемело
На детский глазастый испуг.

Кладут и кладут их рядами,
Сквозных от бескровья людей.
Прими этот облик страданья
Мальчишеской жизнью твоей.

Забудь про Светлова с Багрицким,
Постигнув значенье креста,
Романтику боя и риска
В себе задуши навсегда!

Душа, ты так трудно боролась…
И снова рвалась на вокзал,
Где поезда воинский голос
В далёкое зарево звал.

Не пряча от гневных сполохов
Сведённого болью лица,
Во всём открывалась эпоха
Нам — детям её — до конца.

…Те дни, как заветы, в нас живы.
И строгой не тронут души
Ни правды крикливой надрывы,
Ни пыл барабанящей лжи.

Далёкий день. Нам по шестнадцать лет.
Я мокрую сирень ломаю с хрустом:
На парте ты должна найти букет
И в нём — стихи. Без имени, но с чувством.

В заглохшем парке чуткая листва
Наивно лепетала язычками
Земные, торопливые слова,
Обидно не разгаданные нами.

Я понимал затронутых ветвей
Упругое упрямство молодое,
Когда они в невинности своей
Отшатывались от моих ладоней.

Но май кусты порывисто примял,
И солнце вдруг лукаво осветило
Лицо в рекламном зареве румян
И чей-то дюжий выбритый затылок.

Я видел первый раз перед собой
Вот эту, неподвластную эпохам,
Покрытую сиреневой листвой
Зверино торжествующую похоть.

Ты шла вдали. Кивали тополя.
И в резких тенях, вычерченных ими,
Казалась слишком грязною земля
Под туфельками белыми твоими…

Но на земле предельной чистотой
Ты искупала пошлость человечью, —
И я с тугой охапкою цветов
Отчаянно шагнул тебе навстречу.