Алексей Притуляк: Лирика

Слова сгорают. Остается пепел.

Я, этим пеплом голову посыпав,

стою в пыли, как полоумный дервиш,

гляжу в глаза прохожим и зевакам

и слепо верю в праведность молчанья.

И, в страхе умереть без покаянья,

все жду того, кто первым бросит камень

в грехи мои, свершенные во имя

желанной цели - стать тебе любимым.

В пыли утрат - увы, невосполнимых,-

в пыли надежд несбыточных и бренных

рисую сердце прутиком кленовым.

Так трудно быть всегда иным и новым!

Tак просто стать привычным и нелепым...

Душа сгорает. Остается... пепел?

Двое идут по вечности,

По краешку, след в след,

От игрека - до бесконечности,

До разности "да" и "нет".

Двое идут по времени,

Вдоль частокола дней,

От легкости и - до бремени,

От света - к игре теней.

И, подчиняясь данности,

Привычно гася свет,

Прощают грехи за давностью

Ни в чем не повинных лет.

И, не впадая в крайности,

Обыденно, как обед:

"Ты любишь мои странности.

А я вот твои — нет".

Что ты не спишь,

мой загрустивший город?

Притих,

побледнел

и даже осунулся.

Сиплая вьюга -

это еще не повод

для серой бессонницы...

Ветер,

взобравшись

под крышу звонницы,

трогает

сонные колокола;

и тихая,

блеклая,

потусторонняя мгла

запрягает душу в повозку ночи

и берется за повод...

Что ж ты не спишь,

мой загрустивший город?

Не могу прикурить - не горят отсыревшие спички.

Тонет в лужах перрон, как в разливе вселенских морей.

Моей библией стало расписание твоей электрички,

Ожиданье субботы стало вредной привычкой моей.

Я не знаю, на кой мне сдалась эта мокрая осень,

Я не знаю, зачем я курю этот гнусный "Опал".

Прихожу к пониманию, что ты не приедешь и в восемь.

Прихожу к ощущению, что я, очевидно, пропал.

Орхидеи на рельсах - как выходка сюрреалиста.

Полстакана в ботинке - почти стопроцентный симптом.

Вот, мужчина-за-тридцать вдруг стал мужичонкой-за-триста,

И холеный котяра вдруг стал шелудивым котом.

И не важно уже, что предчувствия не обманули,

Что в вокзальном буфете - один только кислый "Агдам",

Что вокзальная шлюха с глазами отстрелянной пули

Ожидает меня у киоска "Прием телеграмм"...

Не могу прикурить. Не горят отсыревшие спички.

Тонет в лужах судьба, как в разливе вселенских морей.

Мне теперь вспоминать позабытые за год привычки.

Мне теперь отвыкать от вокзальных слепых фонарей...

Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь,

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.

Ах жестокие руки! Я их о пощаде молил,

Я вытягивал шею и плакал - не слышали плача.

И безжалостный нож от свободы меня отрешил,

Я не знаю, зачем... Может быть, невозможно иначе.

И, сложив пополам зачерненную плотную бязь,

Завязали глаза, чтоб не видел зовущего неба...

Кавалеры шутили, а юные дамы, смеясь,

Мне бросали кусочки духами пропахшего хлеба.

А глумливая чернь потешалась моей слепотой,

И швыряли мальчишки так бьющие больно каменья.

Говорили собратья мои, что теперь я — ручной,

Предназначено мне для фонтана служить украшением.

С неба падали шорохи вольных, расправленных крыл -

Пролетала куда-то моя лебединая стая...

Я рванулся за ней, я о режущей боли забыл...

Но держала вода. Она тоже, наверно, ручная...

Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь.

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.

В переплетении улиц -

этих нервов огромного города,

дрожащих от напряжения -

мелькнуть

то ли неоновым бликом,

то ли тенью, отброшенной ветром.

Разбиваясь о скалы стен

отражением гула клаксонов, сирен и моторов,

задыхаясь в бензиновой гари, в толпе, в переходах,

пропадая в пасти подземки

и выходя на поверхность

обглоданным,

серым,

безликим;

в рывке,

начинающем новый забег

в никуда

ниоткуда,

в тоске

обреченного на вымирание

ситиозавра,

в безумстве

погони за завтра

или

избегания вчера

вдруг

споткнувшись,

матерясь и хрипя,

упасть посреди улицы

обломком толпы,