Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

Воспоминание — одна,
Другая — жизни плоть и вещность.
Отдай же третьей все сполна,
Ведь третья — будущее — вечность.

Строй заснеженных елей кремлевских
Краснотой оттеняла стена.
На привинченных наглухо досках —
Имена, имена, имена.

И у самой последней скрижали
Вдруг как будто споткнулась душа:
Эта память во мне не свежа ли?
Да, была нестерпимо свежа.

Здесь, познав запредельное небо,
Ряд былых и недавних утрат
Своим именем слишком нелепо
Замыкал твой небесный собрат.

Стало как-то пронзительно страшно
(Нам такие мгновенья даны),
Как от урны последней до башни
Оглядел я отрезок стены.

Незаполненный, ждал он…
Теперь нам
Ясно все… Только трудно живым
Сжиться с мыслью,

Что ты — самый первый! —
Мог когда-нибудь стать здесь вторым,
Что к стене, чуть апрелем прогретой,
Вновь приникнет в печали страна

И что даже не прах —
Лишь портрет твой
Поцелует прощально жена.
Я порой так отчетливо вижу:
Ты проходишь сквозь облачный вал.

…А об урне, вмурованной в нишу,
До сих пор ничего не слыхал.

Сенокосный долгий день,
Травяное бездорожье.
Здесь копен живая тень
Припадает
К их подножью.
Все в движенье —
Все быстрей
Ходят косы полукругом.
Голос матери моей
Мне послышался над лугом.

В полдень,
Пышущий, как печь,
Мать идет
Сквозь терн колючий,
А над нею —
Из-за плеч —
Тихо выклубилась туча.

Воздух двинулся — и вдруг
Луг покрыло
Зыбью сизой,
Только ласточки вокруг
Свищут —
Низом, низом, низом.
Мать,
В томительных лучах
Перед тучей
Черной, черной
Вижу,
Как кровоточат
Руки, ссаженные терном.

Мать,
Невидимый поток
Горней силою заверчен, —
С головы
Сорвет платок,
А с копен моих —
Овершья.

Но под шумом дождевым,
По колено
В душном сене
Я стою, как под твоим
Ласковым благословеньем.

В кабине, где душно и глухо,
Сижу за стеклом взаперти
И слышу,
Как просит старуха
До церкви ее подвезти.

Подсела,
Вздохнув облегченно
(Хоть тут бы ей силы сберечь).
Платок
Треугольником черным
Смиренно лежит
Между плеч.

В дороге,
Ровна и уныла,
Доходит беседа ко мне:
— А где твой старик?
— Схоронила.
— А где сыновья?
— На войне.
— К чему же молиться? —
Молчанье.
Теперь не вернет их и Бог…

Платка треугольник печальный
Все так же недвижен и строг.
В пути подвезенная старость,
Бедой опаленная жизнь
В глазах моих
Так и осталась
Стоять,
На клюку опершись.
Да, видно,
Сегодня не впору
(Когда уж ослепла от слез)
Для скорбного духа
Опору
Искать одинокой пришлось.

В платочке,
Повязанном низко,
Бредет,
Натыкаясь окрест
То вдруг —
На звезду обелиска,
То в дальней церквушке —
На крест.

К чему б теперь о днях недобрых,
О выжженных
Вагонных ребрах,
О бомбах,
Плавящих песок?
Скользит по проводу
Пантограф,
Гудит
Торжественно
Гудок.

Ни станций,
От мазута грязных,
Ни лиц,
Что угольно-черны.
Несется поезд,
Словно праздник,
Где окна все освещены.

А там,
Холодный и могучий,
Стоит в запасе
Паровоз.
В его груди гудок ревучий,
Тревожно рвавшийся
под тучи,

Все жив.
О только б не вознес
Он голос свой,
Сирене сродный,
Туда, где мечутся лучи
Прожекторов…
…Так стой, холодный,
И отдохни. И помолчи.

О первая библиотека,
Весомость тома на руке!
России два различных века
Лежат в домашнем сундуке.

И прошлый век в сознанье раннем
Звенел мне бронзою литой:
Там Пушкин встал у основанья,
У изголовья — Лев Толстой.

А этот век… За взрывом — взрыв!
В крови страница за страницей,
И от огня не отстранишься,
Одних бессмертно озарив.