Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

— Скажи мне: жизнь кончается?
Теряет свой исток?.. —
Меж рук его качается
Отчаянный цветок.
На стебле, гордо выгнутом,
Суровом и тугом,
Из трещины он выметнул
Оранжевый огонь.
Улыбку шлет товарищу
От всех земных цветов.
…А камни — словно кладбище
Погибших городов.
Неразделимы исстари
И жизнь и власть труда, —
Из мертвых глыб мы выстроим
Живые города.
Ломает камни древние
Рабочий аммонит.
Но слышишь — ветер времени
Тревогою звенит.
Двадцатое столетие.
Судеб крутой изгиб.
Над жизнью дух трагедии
Смертельный выгнал гриб.
Два МИГа небо голое
Прожгли наискосок.
На запад клонит голову
Оранжевый цветок.
На каменной громадине,
Осыпанной пыльцой,
Вокруг цветка — оградою
Тяжелых рук кольцо.

Я пришел без тебя. Мать кого-то ждала
у крыльца.
Все здесь было помечено горестным
знаком разлуки.
И казалось — овеяны вечностью эти
морщины лица.
И казалось — так древни скрещенные
темные руки.

Я у грани страданья. Я к ней обреченно иду.
Так огонь по шнуру подбирается
к каменной глыбе.
И зачем я пришел? И зачем я стою на виду?
Лучше мимо случайным прохожим пройти бы…

Тревога военного лета.
Опять подступают к глазам
Шинельная серость рассвета,
В осколочной оспе вокзал.

Спешат санитары с разгрузкой.
По белому красным — кресты.
Носилки пугающе узки,
И простыни смертно чисты.

До жути короткое тело
С тупыми обрубками рук
Глядит из бинтов онемело
На детский глазастый испуг.

Кладут и кладут их рядами,
Сквозных от бескровья людей…
Прими этот облик страданья
Душой присмирелой твоей.

Под небом жестоким и низким,
Постигнув значенье креста,
Романтику боя и риска
В себе задуши навсегда.

Душа, ты так трудно боролась…
И снова рвалась на вокзал,
Где поезда воинский голос
В далекое зарево звал.

Не пряча от гневных сполохов
Сведенного болью лица,
Во всем открывалась эпоха
Нам — детям своим — до конца.

Те дни, как заветы, в нас живы.
И строгой не тронут души
Ни правды крикливой надрывы,
Ни пыл барабанящей лжи.

Идем — и, под стоны сирены
Крещенная в памятный год,
С предельною ясностью зренья
Романтика рядом встает.

Когда созреет срок беды всесветной,
Как он трагичен, тот рубежный час,
Который светит радостью последней,
Слепя собой неискушенных нас.

Он как ребенок, что дополз до края
Неизмеримой бездны на пути, —
Через минуту, руки простирая,
Мы кинемся, но нам уж не спасти…

И весь он — крик, для душ не бесполезный,
И весь очерчен кровью и огнем,
Чтоб перед новой гибельною бездной
Мы искушенно помнили о нем.

Ладоней темные морщины —
Как трещины земной коры.
Вот руки, что меня учили
Труду и жизни до поры.

Когда ж ударил час разлуки,
Они — по долгу матерей —
Меня отдали на поруки
Тревожной совести моей.

Я до предела веком занят,
Но есть минуты средь забот:
Во всю мою большую память
Вновь образ матери встает.

Все та ж она, что шьет и моет,
Что гнется в поле дотемна.
Но словно вечностью самою
Светло овеяна она.

Чертами теплыми, простыми
Без всяких слов, наедине
О человеческой святыне
Она пришла напомнить мне.

Так будь, далекая, спокойная,
За все, чем в мире я живу,
Пока приходишь ты такою
Ко мне и в снах и наяву.

В бессилье не сутуля плеч,
Я принял жизнь. Я был доверчив.
И сердце не умел беречь
От хваткой боли человечьей.
Теперь я опытней. Но пусть
Мне опыт мой не будет в тягость:
Когда от боли берегусь,
Я каждый раз теряю радость.

Трепетно дышит палатка,
Сердце в завидной судьбе
Жизни и вечной и краткой
Нити связало в себе.

Слышу, как мечутся стаей
Листья в огне и во мгле, —
Кажется, кто-то листает
Книгу о трудной земле.

Сварки нездешние светы.
Шов — к неостывшему шву.
В яркой тревожности этой
Очень давно я живу.