Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

вон ещё один убит.

Наш Гринпис не дремлет в небе,

защищая честь отца:

подготавливает гребень

под расчёску жеребца.

Видит всё Господне око,

как беснуется народ…

К сожалению, далёко.

Потому и зуб неймёт.

Чёрта лысого я не встретил:

он, как правило, волосат.

Те же черти, по сути, йети —

озабоченные глаза.

Бес в ребре затаился, падла,

и зови его, ни зови:

не идёт, видно чует ладан

и амбре от святой любви.

Чтоб судьба не довлела властно,

применяй к ней почаще плеть.

Ну а прежде, чем склеить ласты,

их, как минимум, надо надеть.

Чтоб услышать «красиво сложен»,

надо быть здоровей в плечах.

А в бутылку залезть несложно,

предварительно измельчав.

Чтобы всё протекало глаже

и с креста не слинял злодей,

надо чаще использовать страже

саморезы вместо гвоздей.

Выколачивая пыль из ковра,

краем уха слышу речь президента.

На вопросы об инфляции – «Хрен там!»

Где гарантия, что он не соврал?

Гарантирует нам право на жизнь

Конституция в сафьяне обложки…

До бессмертия осталось немножко:

лет пятнадцать или двадцать, кажись.

Затравили да загнали в нору,

понаставили ловушки-капканы.

Если войны из разряда локальных —

где гарантия, что я не помру?

В утробе чуждого бистро

слонялась молодость в отрепьях,

и непотребность фраз нелепых

насильно тискала в нутро.

Она играла эту роль,

пытаясь вызвать в людях жалость,

фальшиво пела и дрожала,

давила ловко на мозоль…

А день смурнел и уходил,

изматерив рассвет вчерашний,

за то, что тот вставал над Рашей,

перекрестясь в дыму кадил.

Виток истории, замри.

Склонился Гоголь возле топки,

термиты бросили раскопки,

недокрутил свой ус Дали.

Рукой трясущейся кроши́т

античность мраморные балки,

приобретая облик жалкий

и несварение души.

Щепа отскочит с крепкого полена,

пробьёт слои небесных атмосфер.

От наших мест – рукой до Сэн-Жевьена.

Что там, что тут – одежда с телом тленна.

Что там, что тут – могилы под размер…

Мы интенсивней с возрастом хандрим.

Повышены давление, плаксивость.

Любить народ правители не в силах,

но и монарх народом не любим.

Нас обижают… Много и всегда,

со вкусом смачно трескают по роже.

Циничность вызревает в молодёжи,

как сорняки в Эдемовых садах.

И как назло, погода – не фонтан:

то хлябь да грязь, а летом – пе́кло с неба.

И мы ворчим занудно-непотребно

всецело понимающим котам.

Вся жизнь – в носке. Носок живёт в тоске,

ломая под шнурком стереотипы.

И в мемуарах вспоминая Тито,

как рвался он в предъюговском броске.

Павлин изжарен, перья сожжены.

И память о прекрасном лишь в отрыжке:

как маленьким, оборванным мальчишкой

поддерживал спадавшие штаны.

Кариатида хнычет на тахте:

кому нужна безрукая хозяйка?

Атланты обезглавленные, стайкой

мотаются по вымершей Ухте.

И сколько ни пиши и ни долдонь

о доброте прикармливанья птичек:

пусть крошево в достаточном наличьи —

всегда в крови дающая ладонь…

Вопрос глобален. Не найти ответ:

что есть первично – шея иль верёвка?

Зачем ружьё всегда наизготовку?

И для чего придуман табурет?

Придётся ли отчитываться там ?

Чревато принимать горячей ванну?

И где билеты в округ Зурбагана?

Откуда кровь с болезнью пополам?..

Вопросом – сонм, ответов – ни черта.

И так же душу стягивает пластырь.

Боюсь, что не дождусь. Откину ласты

до срока вознесения Христа.

И всё же я смириться не могу.

От слёз и дум слипаются ресницы.

Вот потому, порой ночами снится,

что это я – убитый на снегу.

Что это я , влюблённый в Анну Керн,

в саду, на кухне, в спальне и на люстре

резвился, пил, страдал и кушал устриц.

Затаскивал её в Париж и Берн.

Что это я с напыщенным царём

сидел рядком в правительственной ложе.

Был здоровее, краше и моложе,

жёг души поэтическим огнём.

Что сызмальства штудируют мой труд,

глобально вбитый в школьную программу,

где ранее, чем «мама моет раму»,

о «Лукоморье» папы нам прочтут!

Ах, как за́жили б, милый, с тобою,

кабы помнили заповедь «бред, умри!»