Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

Сдутый шарик, зубочистку,

попугайчиков речистых,

жизнь, в которой волочится

недовольная судьба.

Банку с высохшею краской,

дом в предместии Дамаска,

где набиты под завязку

всяким хламом погреба.

Лепестки увядших маков,

два свидетельства о браках,

фото шапки Мономаха

и хозяина под ней.

Запах квашеной капусты,

приготовленной искусно,

мемуары Златоуста

и хандру осенних дней…

Весь архив скандалов с кем-то,

«закидоны» интроверта,

тапок, склеенный «Моментом»

(тот, что с пряжкой на боку).

Угольки от шапки вора,

дольку яблока раздора,

каплю старого ликёра,

разводящего тоску…

Бред исписанных тетрадей

заберите, Бога ради.

Перхоть ангелов ветра́ми уносило

в виде снега, в действии простом.

Всё запорошило. Даже силу

древности намоленных икон.

Девочка, жена, дурёха-странница…

Сдюжить, не сломаться, пережить.

Всё течет, но мало что меняется:

великаны, карлики, пажи.

Бабочкой стать, разукрасив его обитель,

и наплевать, что у бабочки жизнь коротка.

Он ведь такую как ты, не встречал, не видел.

Ну, залетай же: «Ловите меня, ловите.

Да, осторожней, я самая-самая та ».

Бабочкой стать, сознавая, что день последний.

В безумном полете кружи́ться – его мечта…

Жаль, что наутро исчезнешь тихо, бесследно.

Бабочки яркая жизнь коротка… Коротка.

От меня до тебя – километры,

а точнее, две тысячи вёрст.

Надувают страдания ветры,

а точней, одинокий норд-ост.

От меня до тебя – два разлома,

две Вселенные, два локотка…

От тебя до меня – угол дома.

И тоска.

Нам разные планеты суждены,

отписаны, отмеряны богами:

ты на Луне под кратером слагаешь.

Я на Венере в лапах сатаны.

Когда-нибудь, в расхристанном году,

мы победим науку. А парсеки

сойдутся в неземной библиотеке.

И шоры с ясновиденья падут…

Я залезу к мужичку

в дровни,

от мороза под тулуп

спрячусь.

И отвечу на его

«вздрогнем»:

«Ну и где ж, она, твоя

чача?»

Глядь, винищем закачал

флягу,

с винограда понагнал

водки.

Как приедем: на диван

лягу.

Он ребром ладони в стол:

«Вот как!»

И глядит вокруг себя

хмуро.

Где от летки потерял

еньку?

А наколка «бабы все

дуры» —

из прошедших лет его

фенька.

Как живёшь, весь из себя,

гордый?

И почём берёшь за фунт

лиха?

Не связала нас, увы,

хорда,

разметало нас с тобой

тихо.

Да не плачься, что женой

брошен,

обнищал, поизносил

шузы.

Рассуждаешь, дорогой,

пошло.

Говорю: твой кругозор

узок.

Слишком мало мне сейчас

надо.

Подытоживать пора

драмы.

Если куклу поверну

набок:

затекает в сердце звук

«мама».

Разъедает ржа мою

память:

я не помню, что вчера

было.

Мне бы проще не летать —

плавать,

да пугает под водой

рыло.

Я такая же, как все,

лошадь.

Пара комнат – вот моё

стойло.

Жаль, тащить не по душе

ношу…

Ну, давай, плескай своё

пойло.

Буги-вуги, чарльстон…

Глянь: боярин пляшет с немцем.

Ишь, выделывать коленца

научился царь Додон.

Скособочился петух,

расхотел клевать в макушку.

Увидав на гриле тушку,

враз поник и взгляд потух.

Буги-вуги – не гопак…

Шароварами не пахнет.

То есть пахнет, только на́с нет,

тех, кто нюхать – не дурак.

Белы девицы красны́

от избыточных вливаний.

Даже шут горохов, Ваня,

разошёлся до весны.

Лихо с пятки на носок

откаблучивают баре,

челядь шарит на гитаре,

анекдоты – на поток.

Нож опорки распорол,

отлетели голенища,

серый волк по лесу рыщет,

сервируют тролли стол.

Буги-вуги, твист-э-гей,

тра-та-та да хали-гали.

Эх, и славно ж погуляли

и царевич, и плебей.

Крендель с брагой, расстегай.

«Что вы, что вы! Я невинна».

Сомневаясь, корчит мину

сам Илюшенька-бугай.

Двое с боку – ваших нет.

Им – по злату, нам – по силе.

Скрип над матушкой-Россией

калиостровских карет.

Буги-вуги, чарльстон,

песни, пляски, тары-бары…

А под окнами татары.

И качающийся трон.

Семафорный человечек