Инна Фидянина-Зубкова - Думки девичьи горькия. запуталась девка я

Я не верю в наше счастье,
у меня ведь нет и платья,
нету у меня и слёз,
а без слёз ты не возьмёшь!

Всё, прощай. Письмо помято.
Я устала, но не клята,
я любила острова
и немножечко тебя.

* * *
Это милому письмо.
Не смотрите, что оно
не любовно и не свято,
так, в преддверии утраты.

Гляжу на Родину устало:
стороной, войной? Немало
ещё ворогов на нас.
Ну что ж, а мы – рабочий класс!

Захворала я, заболела,
не спала, не пила и не ела,
а по бережку морскому ходила
на море синее дулась, говорила:

«Ай плевать уже на всё на свете,
несчастливые растут мои дети,
горемычные будут и внуки,
а сама я то в печали, то в разлуке.
На пороге почему-то война,
никому она не нужна;
а у бога
одна дорога:
от рожденья к погосту.
Ну здравствуй, родной, я в гости!»

Заболела я, захворала,
не пила, не ела, но встала
и отправилась на работу,
а там всё плохо. Я бродом
бежала от них и плакала.

Смотрю на себя: я жалкая,
жалкая, пустомельная,
обессиленная, не дельная.

А на улице кружит вьюга —
не моя родная подруга.
Просто я жить устала.

Опять скажешь: «А ну села, встала,
отжалась, пошла по кругу!»

Нет, не к милому другу?

Каждый на этой планете мужчина
мог бы быть моим мужем,
чёртом и даже сыном.

– Но на кой ляд мне такой нужен? —
говорила я мрачно. —
То турок, то арапчонок
и даже вроде бы негритёнок
Куда же, скажите, деваться
мне, татаро-монголочке?

Сяду-ка я на лодочку
и подальше от этого края,
туда, где я не узнаю
в каждом проходящем мужчине
чёрта, сына и даже мужа.
На святую звезду Андромеду,
короче, пойду и поеду!

И скажут мне там: «Ну здравствуй,
будь с нами ты лаской,
медузой или Горгоной.
Но хотим от тебя одного мы:
чтобы ты была нам женою,
дочкой, мамой, свекровью.
Иди-ка пройдись, родная,
тебя кто-нибудь да признает!»

Она любит свои приметы
она плачет, когда нету
ни зимы, ни весны, ни лета.
Она уходит не маясь,
с городом не прощаясь,
не встречаясь со своею роднёй.

Ей говорят: «Дверь закрой
и отойди отсюда
покуда, покуда, покуда
рассматриваем мы лица,
а на лицах ресницы.
Вот такой это, девочка, праздник,
праздник какой-то проказник.
Тебе не весело? Нам, вроде, тоже.
Наши лица на что-то похожи…»

– Они похожи на лица,
на которых должны быть ресницы,
на которых должна быть маска
арлекина или гримаса,
но почему-то нету.

Вы, люди в костюмах, раздеты,
разуты; не на ту, что ли, ногу обуты? —
она им задавала вопросы.

Они обещали бросить
стоять и следить за народом:
«Да что ему будет, приходу?»

Она тоже пообещала
пойти домой, выпить чаю
и не наблюдать за народом:
– Да что ему будет, уроду!

Вот так и закончилось лето.
Она рыдала с утра до беда,
вспоминая серых людей:
у ней не было никого родней!

Мы совсем не виноваты
в своей жажде бытия.
Вольно, вольно иль невольно
умираем. Всё не зря!

Длинноногими шагами
мы идём куда-то вдаль,
длиннорукими умами
загребаем – что не жаль.

* * *
А ты нарисуй мне бой
самый кровавый такой,
и я в том бою тону.

Затеяли мы игру
из непролазных мечаний,
встреч, побед, расставаний.
Зачем же нам там сгорать?

Ты положишь меня на кровать
и мы вместе уснём.
А ночью сгорю я огнём
нашей ненависти и любви.

Я на небе, лови приветы мои,
и спеши ко мне, милый,
я тебя недолюбила!

Зареклась я рассказывать сказки,
в сказках слишком уж яркие краски,
в сказках чудо, герои смешные!

Нет. У меня лишь мысли больные
и фантазии не о принцессах.
Я полем пойду и лесом,
дойду до своей старой хаты:

там муж сидит страшный, лохматый,
курит, рычит и плюётся
в руки мне не даётся.
Я его не беру. Устала.

А как всегда, села, встала,
занавескою зло занавесила,
поклоны себе отвесила:
«Спасибо тебе родная
страшная в бою была,
теперь смешная.»