Таёжный Волк: Босяцкие баллады

Сице в тайгу загнали поганцы:
воряга сделал по новой ходку;
сице скоро опустит он кранцы,
затем начнёт в кишлаке мотку…

Суки снова посадили на кукан,
скокаря раскоцали во грандах;
снова на лачио покатил уркан,
долго поторчит он на брандах.

Внове жармо надел кичманец,
кто мало шпацырал по городу;
на каторгах постарел жиганец,
кто вшей кормил там смолоду…

По музе топал он всем кайсом,
всю дорогу витал на шармака;
вор доселе не шнырил вайсом
и пашней не получал сармака…

Нелице гады сажали на пайку,
гоняли вора на этапные драги:
в кандалах вентал крозе тайгу
и вступал на тюремные праги.

Ганева менты давили торбами,
но с куражем роцкал до конца:
им падлы не правили зорбами,
и кастеты не сломали шпанца.

Не упал на варнацком шемине:
осе накопил регалки да шрама;
седни высоце стоит на земине,
нехай пред очами снова брама…

Ворота галеры закоцала вахта:
волю сице оставил за гаванью…
Босяка старого приняла тахта,
и кодла ему кнецает шаванью…

Опять камерная музыка зычет:
с брадой сицаю на полу голом;
одале стайка журавлей кличет,
но мне захать в зендане полом…

Так по новой сел на корточки,
и дубаком заперта кичи порта;
осе кручу на пальцах чёточки,
зеницы метаю на серые борта.

Паки в трюм загружен суками,
понеже не выходил на лавору:
не помаран я душой и руками:
восе меня запирают на завору.

Фраера на пашне там брушат,
а мне в падлу спиной гнуться;
свободу свою гады не крушат,
раз не хочу за пане согнуться.

Потому и травят меня всегда,
в карцере сыром часто начат;
на ранзе и сложу ветки сегда,
чего менты злые давно рачат.

Шпилю декохт и хватаю дуба;
порой гады дерут меня дором:
сице жизнь мою снидает губа,
но лапы задеру святым вором.

Меня дальше мусора накажут,
нехай и завтра наденут бирку;
борней лоб зелёнкой намажут,
чем возьму лопату или кирку.

Не за то поканал стегой волка,
чтоб на зоне упирался рогами;
нелице суки мне давали голка,
но доселе не сломан я догами.

Сице до конца понесу я кроче,
на коленца никогда не встану;
из кичмана коли выйду проче,
снова лошню грабить я стану!

Опять камерная музыка зычет:
с брадой сицаю на полу голом;
одале стайка журавлей кличет,
но мне захать в зендане полом…

За серою стеной рассвет настаёт,
но каторжан от дремли не встаёт;
полна хата уже дыханием весны,
но каторжан держит зимние сны…

Горы высокие зеленцой покрыты,
а двери шизо намертво закрыты;
воздух пропитан ароматом лесов,
а двери трюма заперты на засов.

От спячки встаёт нагорный край,
и с неба раздаётся вороний грай;
перья ниц бросают дикие птицы,
в зоне гамают конвойные псицы.

За морилой сияет лучами солнце,
свет его проницает через оконце;
лежит пластом на полу тело зека,
не откоцает воряга усталые века.

Кочумарит он при погоде вешней,
спит в отрыве от монды внешней;
нету под ним шконаря и подушки:
травят легавые в стенах кадушки…

Сиделец устал от витары зечной,
всецело устал от неволи вечной:
уйти надо из каторжного норока,
уйти надо из карцерного морока.

Грести хочет к высоким тополям,
вентать хочет по зелёным полям;
из далей тянет его лесистая гора,
химать на ней стало мечтой вора…

Во снах кичманец нарезал плеть,
тёмной ночкой он оставил клеть:
всею снагой сице подался в бега,
повихрил к заборам беглый зека…

Под пологом дыма спали бараки,
луна закатила за дальние вараки;
с едомы лесной звал волчий вой,
но там на вышке маячил часовой…

За серою стеной рассвет настаёт,
но каторжан от дремли не встаёт;
полна хата уже дыханием весны,
но каторжан держит зимние сны…

Встала заря над густым урманом,
веет прохладой в глуши лесной;
напитаны лагеря сизым туманом,
край острожный дышит весной…