Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

Насторожённый ворох слов,
как мусор неуютных улиц;
и с хваткою пришитых пуговиц —
торговые ряды лотков.

Отставленного локтя ближе
приблизиться уже нельзя
к непонимающим глазам,
напоминающим о жизни.

И злы, и молоды глаза
апостолов серпа и молота.
Аптека. Улица. Вокзал.
Столовая родного города.

Маэстро стынущей стране
в худой обувке на резине
в подземке на одной струне
концерт играет Паганини.

И граждане от злобы дня
бегут домой по снегу талому,
и тает музыка огня
на кухне в запахе метана.

А утро, трезвое как трусость,
размажет в ширину холста
меня, приятеля, мента,
аукнется похмельной Русью.

Озябшему ещё пенять
на пошлый день в косую строчку.
Жену, купеческую дочку,
на валенки не поменять.

Сними подземный переход,
расклей последнюю афишу…
И человек не подаёт,
и Бог твой Реквием не слышит.

День не годится жизни для,
прокуренный и не согретый.
И музыку уносят где-то
за край земного февраля.

***
Если и память залечат
или перо подпилят,
Боже, добей картечью,
чтобы всю душу навылет.

Кореш готовит лыжи,
только без родины тесно,
на кладбище под Парижем
нету свободного места.

Да и с годами не вышел
ни суетой, ни славой.
Не отнимайте права —
чувствовать, слышать.

***
Если б не взошедшая звезда,
не четверг, не чётная неделя,
карт расклад бы не да не судьба;
насморк не да русские метели;

если бы не карликовый рост;
если бы не смрад и блуд в столице;
если б не отвагой пьяный росс;
если бы не ад Аустерлица;

если бы не бабьи рогачи,
если б не Давыдов со товарищи;
если б не кривой пердун с печи,
не Бородино, Москвы пожарище;

если б не, как шторм, последний штурм,
если б не уланов не жалея;
если б на века не вздыбил шум,
кто бы помнил этого пигмея.

***
Ресторан был раскрыт. Канун Рождества.
Заказали бисквиты и крепкого чаю.
Кто-то громко входил и бросал слова,
и слова в переполненном зале дичали.

Кто-то шумно вздыхал, кто-то резко вставал.
Поднимались и падали длинные тени.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Говорили, смеялись, пили и пели.

Вы сидели напротив. Был канун Рождества.
И шутили развязно, и пальцами нервно
теребили салфетку, роняли слова
и топили их в мутном стакане с портвейном.

Снова вверх поднимались и плыли слова,
плыли тени, и плыли значенья на лицах.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Наливалась вином и румянцем провинция.

В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.
Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.

***
Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела ?..
Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.
И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;
Достоевского словно предзнающей книги заглавием.

Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,
и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.
На подрамник надев холщовый кусок полотна,
снова чёрный квадрат на белом малюет художник.

Жизни русской рулеткой отмерены нужность и срок,
и весы правосудия богу иному вручили.
И контрольную пулю, как учили, вгоняет в висок;
и напарника следом надо мочить, как учили.

***

Нам ещё грызть арбуз
красный, как воспалённый глаз,
с семечками миндалинами;
есть ещё красных помидоров запас
на воле у нас, правда, горьковатых на вкус,
но которых давно не едали Вы.

На ладонях моих лучится
эта закусь, как угли, красная.
В два стакана налью за почивших
и живых, живущих не напрасно.

На ладонях моих две судьбы,
кривые линии.
Выпьем горькую. Жили б Вы,
повторили б мы.