Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

Плохою не бывает, дрянь – погода
и мокрый снег на чашечках весов.
Уже написано сочувствие народу
тяжёлыми ударами часов.

Что делать в январе? Оставить кожу
с зарубкой года и отплюнуть яд.
Все ёлки тайной памятью похожи,
когда на крестовинах стоя спят.

Я не проснусь от слов на франсе или инглише,
не гнусавь, дорогая, и не томи,
я не пойму откровенное гоу ту ми ,
разорви мои вены спокойным «сунься поближе…»

И что возвышало, хранило, влекло, растаяло в дым…
И вот не мужчина уже, а почти херувим,
лежит подле Вас, махрою и водкой храним.

Здесь плотный дух, здесь запах лука,
котлет и винного завода,
три куба воздуха для слуха,
один квадрат для небосвода.

И полчаса лучи от солнца
играют с утварью убогой,
за стенками стучит, и льётся,
и плачет драма диалогов.

Пора, будильник зубоскалит,
принять свой шкалик кислорода.
Хрипят простуженные дали.
Слова и музыка народные.

Свет созревает, как нарыв,
на сером теле неба.
Я спал, я для себя открыл,
что я полночи не был
на светлой стороне земли,
где люди, горы, корабли,
семья, друзья, работа…
Глаза открыл мне кто-то,
и я увидел, как я стар,
мой собеседник – жалкий страх,
стакан – мой собутыльник.
И свет не держится на мне,
он тенью дрыхнет в стороне,
как мёртвый свет латыни.

…И вот – спешит под парусом молчанья,
на чёрной палубе немые чайки,
в кильватере не пенится вода. – Иди сюда!

Пьяное поле.
Ветер на воле.
Запах соломы.
Тень у порога.
Дали без Бога.
Кто мы?

Я не грешен, хожу по парку,
собираю бычки и парюсь,
мну ногами ржавые пятна,
что от солнца, словно опята,
а руками пишу тему,
а глазами нагую Еву,
чтобы нежно её трогать…
У меня нет претензий к Богу.

Дятел полдень насквозь продолбил,
жук всю ночь до утра прожужжал,
я до донышка жизнь пропил,
я до смерти её продышал,

до ширинки её просвистел,
до шнурков её проморгал,
я звезду просверлил, проглядел,
ничего там не увидал.

Тот, кто искренен, – таен и тих
и не видит своей звезды.
Сад свои деревья расстриг
перед снегом и нищ до дыр.

Рассекает ядом язык,
не теряет форму змея.
Под ларьком привокзальным мужик
загрустил от вина бытия.

За един остановленный миг
пьёт вокзал и седой проводник,
пьяный Фауст к окошку приник,
как седые столетия, дик.
Тот, кто искренен, – таен и тих.

Льётся вода из чайника в чашу,
дождь шебаршит на покатой крыше,
тихо уходят столетия наши,
белые, чёрные, тёплые, рыжие.

Медленно почва твердеет под солнцем,
наши пироги ещё под пилою,
пахнут мочой и смолою сосны,
пахнут слова кислотой перегноя.

Тёплый кагор от сознанья густеет,
в щели и дыры стекают мысли,
свет обгрызают крылатые тени:
сытые свечи, церковные мыши.

На разных языках о разном
беседовали двое. Мир стоял
на пиках, виселицах и распятьях…

Он же пришёл с оружием, которым
можно разрушить и создать,
забыться, просветлить, стать всемогущим —
Словом. С тем, что способно обезоружив —
подчинить; дать направленье —
ослепив; безвольного —
поставить первым; и нищему —
дать все богатства мира…
Он опустил на голову больного
ладонь, и боль ушла. Впервые
стало просто и свободно. Но более больной
не изъявил желания лечиться…
День истекал часами и сознаньем.