Анатолий Жариков - Завтра будет вчера. Лирические стихотворения

Я дым, я дом, я – жареное мясо,
я – развращённая словами масса.
Тень ваша под ногами. Я – Варавва.
Стон под грудною клеткой. Справа.

Да Винчи безбожник
да праведник Босх…
Мир, в сущности, множат
секс, зеркало, бог.

Через час и в провинции будет полдень,
корни дерева говорят о том, что
земля вертится,
серый зимний закат,
ворона Басё на снегу
и ворон По на карнизе дома,
дождик Поля Верлена,
под глазами круги Данта,
глаза прощального вечера,
Мария Санта.

Ты каштановый мой, мальчик-с пальчик,
и хрусталь расколот в жёлтой зале,
в синей зале бесы ночевали
и открыли изумрудный ларчик.
Пили белые, и красные плясали.

Дождь не похож на слёзы,
но на рассказ о них.

Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в дым рейхстага.

Мы отдаём и шпагу, и кинжал
и не под нашей мышкой топорище.
Актёр играет, и галёрка свищет,
катарсис обнажает скрытый зал.

По трупам пробираемся к двери,
где светит, как спасенье, слово «выход».
Темно в Воронеже и холодно в Твери,
в столице ядовиты вдох и выдох.

Под сенью бесконечных звезд
иду домой бог весть откуда,
в душе темно, на небе чудно, —
как самый изначальный бред.

Не пропускай слова,
чиста, как ночь, бумага,
едва штормит, едва
в нас теплится отвага.

Шумит Гвадалквивир,
вращаются созвездья.
Уже написан мир,
и мы читаем бездну.

Душа идёт ко мне от жизни,
сознанье тянется от света,

спит на Земле моя отчизна,
горит звезда, как сигарета.
В конюшне бога зреет слово
подобно, образно, людимо.
И ты, до чёртиков знакома, —
из облака огня и дыма.

Мечтающий о благе кус гнилья,
в надежде узник и в одежде гол.
Нет, не дождётесь, дохлый пень не я,
я в горло бога направляю ствол.

Отныне первым буду я, отныне
я заражаю истиною взгляд,
шокирующая откровеньем блядь.
Но жив ли тот, кто гадит на святыни?

Бесстрастен, бесконечен, лох.
И всё же Слово, —
так волнуйся ж, Бог!

Он видел смерть, за ней не видел бога.
В кисельных берегах кисельный тлен
(в деталях уточнит за бытия порогом).
Когда работал в морге. Готфрид Бенн.

Ты оглянулся, милый мой,
я стала тенью под тобой,
под солнцем – мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же – семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.

Она не оглянулась. Мёртвый плод
был явлен жизни. Ремесло, науку,
искусство засунул в средний век народ,
рыдали звери и рожали скуку.
Стонал под небом тёмный перегной,
из тел воскресших вырастали сосны.
День ночью стал, проснулся червь земной,
набрал воды в рот и запел о солнце.

Так хорошо, что позабыл вопросы,
извилины сплелись с лучами солнца,
а посреди двора в пыли растаял кот,
а на карнизе квохчут две голубки,
кругами муха, прямо ласточка – летят,
дитя под бантиком обводит письмена,
в сохранности дошедшие из мрака,
молчит хозяйка, но скулит собака,
в саду, под деревом, едва приметен тать
И древний мудрый бог зачем учил считать?

Разулся путь, и чернозём
завяз в зубах корней и листьев,
сад в доску пьян, в сучок расхристан
и ворон вечен, мокр и чёрн.

Мужик выходит на поля,
ржаное семя в землю тычет.
Тысячелетия земля
темней Евангелия притчей.