Анатолий Жариков - С глазами цвета хаки

Я не убивал.

Египетская Книга мёртвых

От дней Адама

и до наших смут

с войной по странам

всё идут, идут, идут.

Мой друг Анатолий Кравченко бывал в небе,

когда его освещали отнюдь не салюты,

и выли ветры смерти, а не ветры из лютни,

тот не слышит, ктотам не был;

слова скупы, глаза не голубы у пилота,

слышу дрожь дюраля, где пропадала не наша,

и страшно, и пить охота.

Опускаемся во дворик, где две лавки и столик,

за которым играют в домино или,

сегодня или – вино и селёдка,

не пьёт тот, кому не налили.

Небо не видно зарытой в окопы пехоте,

стреляющему в утку охотнику

или из подводной лодки.

Время Бони эм на счётчике,

пьём вино со сбитым лётчиком.

Последнему воину

В одних – томленья тяжесть, туга,

в других бессмертия печать.

Так близко видели друг друга,

что перестали – замечать.

Земляку

Он площадь через не могу

с "ура!" и "мамой" на бегу

берёт, как Курскую дугу.

В ушах минуты мерный гул.

И солнце чёрное в снегу.

И спирт из фляги:

"Всех сожгу…"

Себе, рождённому в 45-м

С войны вернулся командир,

посмертный орден у соседа.

Страна тиха, как монастырь.

Рожайте, женщины. Победа.

Я песню утра начинаю рано,

когда на юг лечу и плачу клином,

над белой хатой поднимаюсь дымом

и опускаюсь рыжим солнцем к травам.

И день хрипит уже во всю октаву,

ни журавлей, ни тающего дыма.

Душа звенит невозвращённым клином,

и пыль дороги валится на травы.

Сиянье севера, востока прана,

судьба текущих по ладоням линий

в песок сольётся дырочками синими,

живущими неверием и тайной.

И пишется тоска от Иоанна

до новых улиц Иерусалима.

Не знаю как: убьют ли под Берлином

или вернут медалью из Афгана.

Сон жизнью, жизнь была войной,

был сладок спирт перед атакой,

и мы блевали под стеной

расписанного в пыль рейхстага.

Труп Гитлера

это уже труп человека.

Наступаю на пепел.

Уже не стреляли.

Приходили в себя растения.

Оставшиеся после голода галки

возвращались в города на охоту.

Родился и я в сугробе 45-года

эпохи Вырождения.

В зеркале не увидишь зеркала.

Там были сцены жизни. Виноград

хмелел от солнца, танцевали греки,

грудь Афродиты, её толстый зад

заценивал Парис, катили реки

память Стикса, ржал Троянский конь,

ржавели копья, в бога честь огонь

горел, светились будущего горизонты,

и Шлиман был ещё сперматозоидом.

Закончил щит Гефест.

Спит мирно Польша. Вечер

темнел над газовою печью,

и расползался дым окрест.

Война кончится —

патроны останутся.

Я не приказывал убивать.

Египетская Книга мёртвых

Новый год.

Майдан.

Сопли на морозе.

О чём шумим, лихие братцы?

Бабло с баблом договорятся.

Сушите вёсла.

Не свет солнца порождает тени,

а мы,

стоящие на пути света.

Остановись, артиллерист,

вытри кровь на глазах, посмотри:

бабочка на моём окне.

Закройте глаза убитым,

в них пустое небо и наши глаза.

Не закрывайте глаза живым.

Утром обязательно появятся

люди на улице:

убрать убитых.

На открытой планете И.Х.Ц.И.

не стреляют.

Потому что там не умеют умирать.

В эти дни вибрирует и

вся пуповина, обрезанная

в день творения.

Делят неделимое– власть.

Потому и размазаны

дом, сознание, жизнь…

Успел выпрыгнуть из-под воя снаряда

сохранив жену и

русскую мову.

Медсестра, которая вчера мне сделала укол,

сидит на неразорвавшемся снаряде

и поёт песенку о царе Ироде.

И дома наши без кровли.

И сердца наши без радости.

И земля наша – плоть без кожи.

Минное поле – как дерьмо, разлившееся повсюду.

Не пройти, не запачкавшись.

Разве только по воздуху, оторвавшись душой от тела.

Первый призыв.

Второй, третий…

Где вы, пацаны?

В этом году

птицы улетели

на месяц раньше.