Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

***
На полдень солнце налепив,
художник думал, что из света
вернётся умершее лето
и моря жёлтого разлив.
Зачем тогда он показал
внизу, в углу два быстрых слога?

Глядите в жёлтые глаза
вчера ослепшего Ван Гога.

Ветер колкий, но уже слабый,
день морозца, день мерзкой хляби.
Налились поволокой бабы.
Март. Увлажнённая почва
в предвкушении творчества.
Немного тепла и больше
ничего не хочется.

Упрощается до дыхания шум.
Без желания не задуть свечу.
Мир – один закопчённый чум.
Ты, пока ещё видят глаза,
интересен другим, но за
перевалом глухим твоим
ни хрена не растёт. Даже дым.

Вы, изысканного словца
девы, имели в руке творца
бороду, а не что иное.
Что укропом мой огород,
в марте словом набряк народ.
В слове память: кто мы такое.
Март – глагол,
ещё в состоянье покоя.

***
Нас не возьмут. Не вышли лбами,
сошли с лица и потеряли след
сегодняшних, за Христофором вслед,
как банки, открывающих Багамы.

Пусть утолит нас кисленький портвейн,
залечат уши пошлыми словами.
В сравненье с нашей закусью – всё тлен —
откатанными в юность рукавами.

И тяжелее стали двести грамм,
и легче, пластиковые, стаканы.
Страна, мы угощаем, падай к нам,
давай на брудершафт, родная, с нами.

Твоё дыханье тоже тяжело
и речь пьяна. И мы уже устали
из сил последних вдовьими устами
шептать: «Не первородно зло…»

Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.

– Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.

Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.

Мы уже забыли земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

Мы уже сто лет как уже не болеем
и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,
или «С лёгким паром» или что подсказывают.

А когда метель закрывает ставни,
зажигаем свечи или в снах летаем.

Кипяток на горку чая в чашке,
тёплые носки да чистая рубашка,
луч в ловушке синего стекла,
сигареты, вечер, свет и мгла.
Убеганье, приближенье снова,
колыханье, колебанье. Слово.
Первые знакомые черты.
Боже, я готов, готов ли Ты?

И ранняя заря, и поздняя заря
не остужают воздух сентября.

Из пепла крылья бабочки. В начале
от Бога Слово, после – от печали.

Горсть чернослива, связка чеснока,
ведро глубокой влаги. И века.

***
Плоды уже медвяно липки
и вытекает жаль из груши,
обшарив сад, нас обнаружив
глазами не рождённой скрипки.

И ветер паутины нить
находит и тревожит синие,
дрожа на кончиках ресниц
чувствительными Паганини.

***
Неглиже от second hand,
гвоздь советский из штиблет,
чай, полпачки сигарет,
гость вчерашний на обед.
Вам, щетина, сколько лет?
Сквозь газету тихий свет,
вроде светит, вроде нет.

***
Не всё так близко, что слышится,
не всё так хорошо, что пишется,
не всякая икона светится,
не каждая – в небо лестница.
И слово, что на заборе
начертано, – не история.
Не всякая птица – ворон.

***
Хозяин из меня совсем никудышный,
ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,
одни мыши
и ветер гоняют куски соломы.

Город, в котором живу я, вымер,
дома и улицы разбрелись по свету,
и никто не помнит даже имени
страны, которой у меня нету.

В конце зимы или весны
запахло рыбой, луком, салом,
войдя в стихи со стороны
плевков гремучего вокзала.

И там, где оборвался звук
и свет творившего концерта, —
следы слипающихся рук,
вылавливающих консервы,
вычёсывающих из волос,
выскабливающих из расщелин.

Мне эту музыку принёс
пёс, пёсьей обглодав свирелью
желтея жуткостью луну,
когда у вас скрипели перья,
пыля заказом на дому.

***
Я рисовал бы Тайную Вечерю каждый день,
крепкое тело Петра, тайное лико Иуды,
хлеба нищие ломти, кровь винограда в сосуде
и за окном неподвижную серую тень.