Анатолий Жариков - Influenza. Лирика

***
Путь проклят, истины щербаты,
кровь на глазах и на руках.
И поводырь – то дым, то прах,
то грязь в ногах, то дух крылатый.

Двенадцать с ружьями бредут,
за ними пыль и дым столбами.
И дети с выпуклыми лбами.
И с рифмой рыночною шут.

И пёс. И золотая цепь.
И свет горбат. И жребий слеп.
Венец опал, и розы смяты.
Устал, плешивый и брюхатый.

***
Ещё не ясен приговор,
мучителен процесс дознания.
И жизнь взамен торгует вор
на миг безумного признания.

Из пропасти растущих глаз
взошли ответы на прошение:
и оправданье и прощение,
и приглашение на казнь.

***
Что человек? Живуч веками,
тысячелетья за спиной;
когда должно быть с головой,
есть, как и прежде, с кулаками.
Есть страсть делить вино и хлебы,
и грязь, и голубое небо.
Но тень по-прежнему чиста
того проклятого креста.
И выше той горы святой
ни в сердце места,
ни в искусстве.
Невыносимо. Больно. Грустно.
Но путь один. И место пусто.

***
Бог – свет,
горящие лучи – мы,
уходящие от света.
Борис Пастернак
Столько лба, что места
на Сенатской площади.
И в зрачках судьба.
И лицо породистой лошади.
Батюшков
И между всяких прочих
каурых и гнедых
рождался дивный почерк
российских пристяжных.

День ставил ногу в стремя,
рассказывал взахлёб,
опережая время,
переходя в галоп.

День умирал нелепо,
тянул и долго гас,
уже при свете слепок,
при подвиге рассказ.

Невыносимый прочерк,
не выявленный стих.
Не явленных пророчеств
колокола живых.

Две родины в одну слились;
погоста тень, мазута слизь.
До звука смертного сопрано
равнины даль и неба высь,
щемящье, сучье слово жизнь.
И органично и органно.

***
По лужам ласточкой раскрытою скользит,
во взгляде влажный блеск, зовущая истома.
В её руках парящий дождевик.
Раздвоенный язык в раскатах грома.

***
И у виселицы последнее желание,
и у зрителя великодушие ложное.
И поэзия – крови переливание
из пустого в порожнее.

***
Всё прекрасно в ложном начале —
вера, юность, отчаянье.
И брусчатка, что вниз к реке
как зерно в хранилище сыплется,
стёрла угол на каблуке.
Время поло. Ничто не движется.
Только взгляд ленивый скользит,
не вникая в превратности зеркала,
что растянутостью исковеркано,
а не рожей. Поздний транзит.
Та же улица, мршавость дома,
под лопаткой удушья истома.
И отсутствие матерных слов
на зашлёпанном краской заборе.
Тот же сумрак и сырость углов,
стоит лишь развести шторы.

***
И разговор о жизни точится
о разговорец уже о здоровье;
и за пазухой у подруги – бессонница,
овощи и молоко коровье.

А небо безмолвно, и, значит, безбожно,
и, значит, не договориться;
и, значит, проще: случиться не позже
вчера, чтоб сегодня ничему не случиться.

Так как время, теряя нить сюжета,
кружит кругами вороньей стаи.
И тело наполовину уже в предметах,
отдающих тепло свет принимая.

И венок желаний, дурную бесконечность
какого-то Дантова круга,
разумней использовать в качестве подсвечника
ночью, когда порвёт провода вьюга.

***
Зачав от ветреной погоды,
как песня от воздуха птичьей свирели,
поздняя осень, женщина после родов,
обнищавшая в теле,
уже равнодушна к ветрам
и холодна в постели.

Хозяйка прямо с утра
янтарную кровь в бутыли
разливает. В штакетнике не хватает ребра
ещё со дня сотворения мира
послевоенного, с тех пор, когда
рассветы в Киеве не бомбят в четыре

по московскому. А слово да
произносим сегодня, как бес без б ,
что так же грустно, как на трубе
грустно Б , когда упало А .

И окончательно впадая уже
в подражательность, замечаю,
что осень печальна без окончания,
как слово Человек в именительном падеже.

***
И нищие и вдоль и поперёк,
и скоморохов пудреные лица.
Обвислый зад зажравшейся столицы
щекочет запад, а потом восток.
В провинциях, однако, всё как встарь:
блины пекут, отцеживают брагу,
расчёсывают новый календарь
и рубят ясли новому варягу.

***
На талой башенке портала
звучит солёным солнцем медь.
Одним лишь оком поглядеть —
и видеть: небо опростало
глазницы мутные свои,
чтоб видеть: прилетели птахи,
и, отделясь от синевы,
идёт видением рубахи.