Марк Тарловский: Стихотворения

Январь 1932

В пуху и пере, как птенцы-гамаюныши,
Сверкают убранством нескромные юноши.
Четыре валета - и с ними четыре нам
Грозят короля, соответствуя сиринам.

Их манят к себе разномастные дамочки,
Копая на щечках лукавые ямочки.
Их тоже четыре - квадрига бесстыжая -
Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.

О зеркало карты! Мне тайна видна твоя:
Вот корпус фигуры, расколотой надвое,
Вот нежный живот, самому себе вторящий,
Вот покерной знати козырное сборище.

Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и
Трубные звуки и столики клубные,
И вот по дворам, над помойными ямами,
Играют мальчишки бросками упрямыми,

И ямочки щек и грудные прогалины
На дамах семейных по-хамски засалены.
Картежник играет - не все ли равно ему? -
Ведь каждый художник рисует по-своему;

Порой короля он, шаблоны варьируя,
Заменит полковником, пьяным задирою,
"Да будут, - он скажет, - четыре любовницы
Не знатные дамы, а просто полковницы.

Да служат им, - скажет, - четыре солдатика!
Да здравствует новая наша тематика!"
Усатый полковник сменяется дворником,
Полковница - нянькой, солдат - беспризорником,

Кривые столы в зеркалах отражаются,
Свеча оплывает. Игра продолжается.

1932

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне,
Он ходит с опущенным черным забралом,
Как танк, угрожающий вражьей стране,
Как панцирный крейсар, привычный к авралам.

Ему набивают пылающий зев
На вид несъедобной обугленной пищей,
И стынущий пепел свершает посев
Сквозь прутья решетки на душное днище.

И узкие с каждой его стороны
Горят полукружьями парные щели,
Как две раздраконенных юных луны,
Прорезавших муть сумасшедшей пастели.

Он - грузный, трехуглый, трехгранный утюг,
И дно его площе речного парома.
Он тычется в север, он тычется в юг,
В экватор и в полюс, и в пояс разлома.

Он женскую руку, как знамя, несет,
Роскошную руку над пышным раструбом,
Блюдя подытоженный прачечный счет
В маневренном рейсе по чулам и юбам.

Но видя, что подлый ползет холодок,
Послюненным пальцем коснутся снаружи,
И, скорчив гримасу, поставят, как в док,
В печную отдушину корпус утюжий.

24 ноября 1933

Погибели ищут фрегаты
И колониальных благ.
Вот залпом уважен триктраты
Гавайский архипелаг.

В подзорной трубе капитана -
О в плоть облеченный миф! -
Туземная вьется лиана,
Прибрежный нежится риф.

За Куком звенит парусина,
Он взор отточил остро,
Он остров дарит нам, как сына,
Как песню дарит перо.

Капризу, хозяйской причуде
Творящего острия
Обязаны черные люди
Всей радостью бытия.

О выдумщик дерзкий! Ты чалишь,
Кормила сжав рукоять,
К народам, на карте вчера лишь
Начавшим существовать.

Но там, в сочиненном тобою,
Под палицей дикаря
Ты гибнешь - ты вынужден к бою,
И поздно рвать якоря…

Так мир, зачинающий войны,
В классовом гибнет бою,
Так в спичке огонь беспокойный
Жжет мать родную свою.

Так часто тому капитану,
Что дал нам имя свое,
Наносит смертельную рану
Грехов сыновних копье.

Так полон ты, трюм мой хозяйский
Рифмованной чепухи,
И мстят мне за то по-гавайски
Отцеубиийцы-стихи.

О, скорбный фрегат капитаний!
Вступая в кильватер твой,
Мы гибнем от наших созданий,
От выдумки роковой…

8 июня 1934

Я - каменный ствол на пустынном пригорке,
Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.
Я вяну весной и под осень цвету я,
Колючими листьями с ветром фехтуя.

Мое корневище наполнено желчью
И хворь исцеляет по-знахарски волчью.
Здесь ядом густым заправляются змеи,
Здесь - тайны языческой фармакопеи.

Но дрогнули листья, подобные шпагам,
Когда плясовым ты приблизилась шагом;
И соки, что влаги колодезной чище
По ним устремило мое корневище;

И страстно возжаждал для женщины снять я
С личины своей роковое заклятье.
В моей сердцевине не все еще гнило,
Меня ты не зря за собою манила!