Андрей Валентинов - Ловля ветра

Citoyenne!
La Revolution a devenu folle!
Danton

Граждане!
Революция сошла с ума!
Ее глаза залиты кровью.
Робеспьер!
Вчера ты не хотел снять сотню голов,
а сегодня рубишь тысячи,
не понимая,
что кровь рождает кровь.
Граждане!
Вы пляшете вокруг гильотины,
будто смерть ваших братьев —
праздник для Франции.
Опомнитесь!
Вы убиваете друг друга,
а враги греют руки у ваших костров,
радуясь,
что вы обезглавливаете Революцию!
Остановитесь!
Иначе конец!
Конец!

А ведь завидуешь!
Все-таки завидуешь
молодому худощавому генералу,
бегущему с опаленным знаменем
по Аркольскому мосту.
Завидуешь,
хотя и знаешь,
что впереди у него будет много крови
и гранитный утес
в самом конце.
Но у этого человека
был в жизни Аркольский мост.
А у нас,
живущих в покое и тишине,
было так,
чтобы знамя в руках,
картечь в лицо
и лазурное небо Италии
над головой в смятой треуголке?

Шевалье… Голубой, словно небо, мундир.
Голубые гусары — не шутка!
Эскадрон наш в атаку повел командир
В ранний час, лишь сыграли побудку.
Славный рейд! Мы ворвались, сметя караул,
Перебили у пушек расчеты.
Кто дремал, тот навеки в то утро уснул,
А бежавших кончали с налета.
Был приказ — всех рубить — и трава не расти!
Не щадили и пленных не брали…
Был исполнен приказ. Но обратно уйти
Не пришлось. Нас уже ожидали.
Половину картечь перебила в упор,
Остальных размели кирасиры.
И на вспаханном поле лежал эскадрон,
Бросив в грязь голубые мундиры.
И сегодня над нами ромашки цветут.
Позабыты бои и пожары…
И в атаку уже никогда не пойдут
Шевалье. Голубые гусары.

Как здесь тепло! Вокруг весна цветет,
И в воздухе — неясное томленье.
А кажется, холодный снег идет,
Печальный снег беды и пораженья.

Навек прощайте, Лоди и Каир,
Маренго, Аустерлиц и Эйлау,
Мундиров блеск, придворный душный мир,
Друзья, враги и грязь дорог кровавых.

Ах, как слепил алмазный блеск венца!
Но тех, кто шел в сраженьях до конца,
Не воскресить и не поднять из тлена.

Не велика ли плата за успех?
А снег идет, холодный русский снег
Средь солнечных долин Святой Елены.

Немного одержимых на планете,
Чтоб оживить бессмыслицу и тлен…
Их трое было — «проклятых поэтов»,
И проклятый из проклятых — Верлен.

Нам не понять его безумной жизни,
Ее залитых горечью страниц,
Как жил чужим он в собственной отчизне,
Король поэтов, тюрем и больниц.

Ноябрьский шторм волну несет на пляжи,
И чайка в облака, крича, летит…
Как он сказал — никто уже не скажет,
Как он грустил — никто не загрустит.

Стать гением — поди решись на это,
Не опасаясь злобы и измен…
Их трое было — «проклятых поэтов»,
И проклятый из проклятых — Верлен.

В девятнадцать пожухли краски.
Все без толку — живешь, творишь..
Среди джунглей, в болотах суданских,
Позабуду проклятый Париж.
Ничего, что мечты не исполнятся.
Что известность? Людей смешить?
Не нужны им усталые звонницы
Отгоревшей моей души.
Здесь — тоска. Ничего не хочется.
Нил в закатных лучах весь розовый…
Ничего, что поэзия кончилась.
Жалко только, что слишком поздно.

Все не везет, какая жалость!
Я, как с французами сражались,
В полку гусарском воевал.
Все при крестах — я в плен попал.

Не удалось,
А удавалось!
Но не пришлось…
Какая жалость!

Играл в картишки раз нечисто,
И выиграл рублей уж триста,
Но тут сосед разоблачил,
И я, конечно, битым был.

Не удалось,
А удавалось!
Но не пришлось…
Какая жалость!

Решил я как-то с сослуживцем
С казенной кассой подружиться.
И, вроде, был от риска прок,
Ан ревизор — и мы в острог!

Не удалось,
А удавалось!
Но не пришлось…
Какая жалость!

С друзьями принял я решенье
Принять участье в возмущеньи.
Но разбежались все из страху,
А я попался — и на плаху.

Не удалось,
А удавалось!
Но не пришлось…
Какая жалость!