Марина Бородицкая - Ода близорукости

Дует и кружится, блещет и плещет,
день простынёй на верёвке трепещет:
сдёрну прищепки да вслед засвищу…
Завидно? Я и тебя отпущу!

Мимо Николаевых,
Князевых и Сориных,
Звягиных, Наумиков
и Кольцовых-Цзен —
в гости к папе я иду
тропкою проторенной:
тесно на Ваганькове,
я иду бочком.

На Донском просторнее,
вот пойду я к бабушке —
Майя Кристалинская
улыбнётся мне,
стюардессы, лётчики,
где-то тут и бабушка:
вон она, за Фрумою
Лазаревной Щорс.

И скажу я бабушке:
— Я была у дедушки,
всё там аккуратненько,
только нет цветов.
На плиту гранитную
положила камушек,
так у них положено:
камни да трава.

Бабушка и дедушка,
век вы спали рядышком.
В разных полушариях
как вам спится врозь?
С неба скажет бабушка:
— Ты уроки сделала?
Не теряй-ка времени,
музыкой займись.

Так всегда: находишь не то, что ищешь,
а вещей не находишь элементарных,
и урчит в углу, ожидая пищи,
бог пропавших серёжек, носков непарных…

Всё найдётся, только не то, что ищешь:
материк бесхозный, полезная плесень —
это, видно, чёртик накуролесил,
поиграл, да не отдал. Прости, дружище!

Вот тебе взамен прошлогодний мячик,
вон и месяц нашёлся, выставил рожки,
а вот это — Манхэттен. О чём ты плачешь?
— Всё об Индии той, золотой серёжке.

Господи Боже,
по небеси
наш самолётик
перенеси:
сначала туда,
потом обратно.
Не урони,
поставь аккуратно.

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах,
Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких,
Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах,
Малокровных отличников, неучей розоволиких!

Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи —
Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок,
Что не тянут нас книзу уже никакие грехи
И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок.

Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу,
Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, —
В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу,
Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.

Второстепенные английские поэты,
вы руки тянете ко мне из тёмной Леты
и, как детдомовская ребятня:
— Меня, — кричите вы, — меня, меня!

Да я сама тут запасным стою хористом,
да я случайно забрела на эту пристань,
мне снилась воля, мне мерещился покой…
Но шелестят уже страницы под рукой.

Первостепенные английские поэты
давно пристроены и кушают котлеты,
забвенья молчаливая вода
над ними не сомкнётся никогда.

А я переднего уже тяну, как репку,
и кто-то сильный встал за мной и держит крепко,
и вся компания — а стало быть, и я —
за шкирку выхвачена из небытия.

Марь-Фёдоровна в кухне
гладит рубашки
моего сына,
рассказывает про
своего сына.
Я сижу напротив,
листаю словарь,
перебираю рифмы
на слово «январь».

— Подобрал котёнка,
выбросить жалко
и нельзя оставить:
съёмная коммуналка.
Сказала мол устрою
к сестре на работу,
завезла подальше —
эх, да что там…

Я сижу киваю,
гляжу заторможенно,
в уме себя рифмую
с кем не положено.
Солнце показалось и
спать залегло.

— Такой был мальчик жалостливый!
Ничего, прошло.

Собака лежит, как сфинкс —
наполовину в гостиной,
наполовину в прихожей.
Собака лежит, как метафора —
наполовину в Европе,
наполовину в Азии.
Служба её не трудна,
загадка её не сложна:
она затрудняет проход,
но будит фантазию.

Собака лежит в дверях,
протянувши лапы вперёд,
она улыбается Балтике,
хвостом виляет Китаю,
в ней чёрт-те сколько намешано
характеров и пород, —
вот вскочит! вот огрызнётся,
собьётся в стаю!

Но столько щенячьей дури
играет в её крови,
что она себя полагает
лучшей собакой на свете
и думает, что достойна
большой и чистой любви,
а за свои метафоры
только мы сами в ответе.

Мы вместе пили, мы вместе ели,
Но согласись, мои амур,
Что два поэта в одной постели —
Всё-таки чересчур.