Марина Бородицкая - Ода близорукости

Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт!
Безупречный джентльмен с Бейкер-Стрит! В самом деле,
коль родился садовником, волен ты делать вид,
что цветы тебе надоели. Все надоели.

Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей,
это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже
обижаться не стала, что гнусный Феджин — еврей,
как у Гоголя отрицательные персонажи.

Нет, любовь моя — словно крепость: в её стенах
мирно дремлют ягнёнок с тигром, и чёрт с младенцем,
и скелет в чулане — точней, обгорелый прах,
потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.

Вот и выходит: кто жив, тот и прав —
просто, как «ай лав ю».
Женщина смотрит в распахнутый шкаф,
думает думу свою.

Выбор нелёгок: инь или ян,
платье или штаны?
Жаль, не владеем ни ты и ни я
думой такой глубины.

О ненадёжнейший из друзей,
я твой бессменный паяц.
Мне любоваться любовью твоей
слаще тончайших яств.

Тот же, кто молод, — тем более прав,
тот, кто пригож, — втройне.
Женщина длань простирает в шкаф —
медленно, как во сне.

Так собирайся, дружище, не стой:
ждёт она — в добрый час!
Всею оставшейся правотой
я пропою о вас.

О диффенбахия, загубленная мной,
прости меня, прости! Тебя я поливала,
от солнца берегла, опрыскивала в зной, —
любила как могла, а значит, слишком мало.

О диффенбахия, ушедшая навек!
Отростком взята в дом, сначала ты кустилась.
— Срезай, — твердили мне, — оставь один побег, —
но с ножницами длань трусливо опустилась.

Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж?
Кому не грезится хоть малость ответвиться,
сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь,
пропеть на голоса, как звонкая цевница?

Шаг в сторону — побег. Разбрасываться грех.
Но разбросалась ты: росткам казались внове
все части света враз — и ясно, что на всех
им не могло хватить твоей зелёной крови.

Растут же у людей растенья! И цветы
цветут в иных домах, и вьющиеся травы…
Но время вымирать таким, как я и ты,
засохший на корню дракончик мой корявый.

На жаргоне подростков «бодать дебильник»
означает подолгу смотреть телевизор.
У кого-то в вагоне звонит мобильник:
не из верхнего мира ли срочный вызов?

Он так долго взывает к тореадору —
видно, стынет бык на пустой арене
и рояль, оставленный без призору,
весь раскрытый, стонет в кустах сирени…

Ну проснись, чудила, нажми на кнопку!
Там любовь твоя в телефоне бьётся:
пограничник Хосе, пропустивши стопку,
нож занёс над нею, а сам смеётся.

Ну рванись на помощь под гром оваций,
ну сыграй в экранного херувима!
Вот и смолкли звуки. Поздняк метаться
(так по-ихнему будет — непоправимо).

Выброшенный из моей головы,
как из чрева кита,
где-то плывёшь ты в проулках Москвы,
а в голове пустота.

А в голове для нечитаных книг
столько места теперь,
что в детстве начатый «Моби Дик»
закончен будет, поверь.

Выброшенный из моей головы,
с кем ты, куда идёшь?
Над Ниневией нынче, увы,
разбушевался дождь.

А в голове моей пироскаф,
рвется за окоём
и ладит гарпун капитан Ахав
с любовью в сердце своём.

Радость ушла от меня,
ночью пожитки собрав.
Я подзову коня,
я поскачу стремглав.

— Радость моя, постой,
оборотись ко мне!
Вот уже вечность я мчу за тобой
на карусельном коне.

Меня никогда не тошнит.
Меня ничто не берёт.
Папа мой заплатил
за три поездки вперёд.

Съем я железный хлеб
и башмаки сношу,
а что вид мой нелеп,
так я же тебя смешу.

Всё, что угодно душе,
сделаю, только не плачь.
Гладкий скакун из папье-маше —
чувствуешь, как горяч?

Я усажу тебя
спереди на седло,
я увезу тебя
туда, где всегда светло,

где старый парк за рекой,
над ним самолётный след,
где папа махнёт рукой
и купит ещё билет.

Мы — из серёдки
пятидесятых,
мы поколенье
на воле зачатых,
детей непоротых,
жён небитых,
на школьных танцульках
скакавших под Битлз.