Марина Бородицкая - Ода близорукости

Мы обновляли
кратчайшие юбки,
бороды
и капитанские трубки,
разные степени
личной свободы,
сложные браки,
простые разводы.

Мы ещё помним,
как воздух был ясен
и автостоп
в основном безопасен:
на премиальные,
на шальные
в Таллин мотались
на выходные.

Лето пропели,
зиму проспали —
мы не успели,
но не пропали.
Меж кирпичами
известью ляжем.
Может быть, всё же
что-нибудь скажем.

Говорят, и говорят, и говорят,
и сверлят без передышки, и бурят,
и в ночи, уже раздевшись, говорят,
и в дверях, уже одевшись, говорят.

Вот министр просвещенья говорит:
— Слишком много просвещенья, — говорит.
А министр освещенья говорит:
— Эта лампочка сейчас перегорит.

Вот министр обороны говорит:
— Принеси мне в жертву сына, — говорит. —
Да молитвами зазря не беспокой,
Ведь бывает, что и выживет какой.

А вон тот уж так красиво говорит:
— Я ж люблю тебя, чего ты! — говорит. —
Я ж как сорок тысяч братьев! — говорит.
Только он над мёртвым телом говорит.

А ещё они друг дружке говорят:
— Ваши речи — Богу в уши! — говорят.
— Бедный Бог, — ему тихонько говорю, —
Я тебе на Пасху плеер подарю.

Хорошо придворным быть поэтом
В герцогстве иль графстве небольшом,
Сидя у курфюрста за обедом,
Сыто замирать над гуляшом.

Недостатка не иметь в девчонках,
Кругленьких, как барская печать,
Штуками сукна, вином в бочонках
Да окороками получать.

Сдал раз в месяц оду для отмазки —
И пиши что хочешь, и вещай
Про свободу там, про щёчки-глазки,
Только графским дочкам посвящай.

Смирную кобылку на конюшне
Грум смазливый кинется седлать,
Пёс легавый, не сыскать послушней,
Свистнешь — и примчится… Благодать!

Хорошо придворным быть поэтом —
При любом дворе. Но не при этом.

Что ты, старинушка, попусту маешься?
Люди-то спят по домам,
Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься
Сквозь алкогольный туман.

Сладко дымишь ты чужой сигареткою,
В скверике сшибленной влёт, —
Память ли цепкая, в дырьях да крепкая,
Трезвому жить не даёт?

Как угольком мирового пожарища
Ты воротился в село,
Как не застал ни жены, ни товарища —
Дочиста всех размело…

Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?»,
Пустишь удушливый дым.
Тётки безлюбые, бабки беззубые
Помнят тебя молодым.

Ура! Изобрели такую штуку —
такой мобильный супертелефон,
который даже брать не нужно в руку:
к воротнику цепляешь микрофон —
малюсенький! — и говори с кем хочешь,
маши руками, затевая спор, —
всем ясно: ты не сам с собой бормочешь,
а обновляешь дорогой прибор.

Да здравствует прогресс! Теперь меня
уж не сочтут психически больною,
когда на улице средь бела дня
вслух говорю сама с собою.

Я вот думаю: как они шли по морскому дну,
когда хлябь расчесали для них на прямой пробор?
Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину
уходили стены, сплошной водяной коридор.

Малыши на руках, а постарше-то ребятня
отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!»
И нельзя же было мимо пройти, не подняв
хоть одну ракушку, розовую внутри?

А какие чудища встречались им на пути!
А какие щупальца тянулись из толщи стен!
И не все понимали, зачем им туда идти,
и не все вспоминали, что сзади погоня и плен.

А когда ударила в бубен пророчица Мариам
и морские стены, с грохотом вновь сойдясь,
раздавили коней, расплющили египтян, —
содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.