Вера Полозкова - Непоэмание

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берём с собой алкоголя, чтобы всё случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится всё больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого всё забавней во много крат; волосы жёстким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем – сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнёшь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс – пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты – стоишь в простыне, как в тоге, и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские грёбаные чертоги – специально для тех, кто будет гореть в аду.

Вероятно, так выглядел Моисей
Или, может быть, даже Ной.
Разве только они не гробили пачки всей
За полдня, как ты, не жгли одну за одной,

Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,
Хотя не смотрели ни чёрно-белых, ни звуковых.
И не спали с гойками – их тогда
Не существовало как таковых.

Мальчик-фондовый-рынок, треск шестерёнок, высшая математика; мальчик-калькулятор с надписью «обними меня». У августа в лёгких свистит как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте-ка, сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.

Мальчик-ýже-моей-ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем, выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где-то на Карибах или Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной хижине у воды, на высоких сваях.

Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет золотыми осами, льётся стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами. Всё кругом расплёскивается, распугивается, разбегается врассыпную; кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит кофе; я не ревную.

А отнимут – не я ли оранжерейщик боли,
Все они сорта перекати-поля,
Хоть кричи,
Хоть ключи от себя всучи.

А потребуют – ради Бога, да забирайте.
Заклеймённого, копирайтом на копирайте,
Поцелуями, как гравюры
Или мечи.

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров?

Кто из нас первый проснётся мёртвым, придёт к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечётся и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придёт к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то ещё жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить бельё нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты всё ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятёрке тысяч – и махнём в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.