Вера Полозкова - Непоэмание

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.
Телефон нащупываешь сквозь дрёму,
И снова он тебе про Ерёму,
А ты ему про Фому.

Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.
Хлещет дешёвый херес.
Городит ересь.
И все твои бесы рвутся наружу через
Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.
Пылищи, наверно, с палец.
Там тот испанец
И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,
И ты мне всё время пела старинный блюз?

Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».
Вода, если плакать лёжа, щекочет ухо.
И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
Расходится рябью, трескается скорлупкой,
Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
Послушаешь, как он дышит и как он врёт —

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаётесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик в пустом аэропорту. Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца во рту. Под рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь, где-то у плеча.

Смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие для ключа. Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы – орёт через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулемётным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчётную сигарету, ты умел ещё улыбаться и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

Тим, Тим.
Южный город-побратим.
Пусть нас встретит тёплый ветер
Там, куда мы прилетим.

Тим, Тим.
Пьеса в стиле вербатим.
Словно жизнь, непредсказуем,
Словно смерть, необратим.

Тим, Тим.
Мальчик в лавочке «интим».
Окружён лютейшим порно
И притом невозмутим.

Было бельё в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it all». Непонятно, что с тобой делать, ребёнок восьмидесятых. В голове у тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – «ну какого черта», вы говорите – вот не дрогнув – «никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу – уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овер драфт. Ты сама себе чёрный юмор – ещё смешон, но уже позорен; все ещё улыбаются, но брезгливо смыкают рты; ты всё ждёшь, что тебя отожмут из чёрных блестящих зёрен. Вынут из чёрной, душной твоей руды. И тогда все поймут; тогда прекратятся муки; и тогда наконец-то будет совсем пора. И ты сядешь клепать всё тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь всё, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая-то кривь и кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Ещё пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достаётся просто
Абсолютная, окончательная зола.

В какой-то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у неё всё раненые, все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и оттуда ни маяков уже, ни костров.