Вера Полозкова - Непоэмание

Всё, что привёз с собой – выпиваешь влет.
Всё, что захочешь взять – отберет таможня;
Это халиф-на-час; но пока всё можно.
Особенно если дома никто не ждёт.

Особенно если лёгкость невыносимая – старый бог
Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.
А арабы ведь взглядом чиркают – как о спичечный
коробок.
Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль,
другие похожи на Ленни Кравитца —
Нет, серьёзно, они мне нравятся,
Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;
Но самое главное – они говорят «как деля, красавица?»
И ещё, может быть – ну, несколько слов на русском.

Вот счастье – от них не надо спасаться бегством,
Они не судят тебя по буковкам из сети;
Для них ты – нет, не живая сноска к твоим же текстам,
А девочка просто. «Девочка, не грусти!»

Засахарить это всё, положить на полку,
В минуты тоски отламывать по куску.
Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.
Ветер парусом надувает ему футболку.

И я не знаю, что у тебя там —
У нас тут солнышко партизанит,
Лежит на крыше и целит в глаз.
Заедешь? Перезвони ребятам,
Простите, братцы, сегодня занят,
Не в этот раз.

Мы будем прятаться по кофейням,
Курить кальян с табаком трофейным,
Бродить по зелени шерстяной.
Ты будешь бойко трещать о чём-то
И вряд ли скажешь, какого чёрта
Ты так со мной.

А с самолёта ведь лес – как ломкий
Подробный почерк, река как венка.
И далеко не везде весна.
Озера льдистой белёсой пленкой
Закрыты словно кошачье веко
Во время сна.

What you’ve been doing here since I left you?
Слетай куда-нибудь, it will lift you.
Из всех широт – потеплее в той:
Там, знаешь, женщины: волос нефтью,
Ресницы черной такой финифтью,
Ладонь тафтой.

На кухне вкусное толстый повар
Из незнакомого теста лепит,
И пять котлов перед ним дымят.
Лежи и слушай арабский говор
Да кружевной итальянский лепет
Да русский мат.

И воздух там не бывает пресен,
И бриз по-свойски за щёчку треплет,
И совершенно не снятся те,
Кто научил двум десяткам песен,
Вину, искусству возвратных реплик
И пустоте.

Тут мама деток зовёт – а эти ж
Печеньем кормят отважных уток
Буквально с маленьких грязных рук.
И ты, конечно же, не заедешь.
И кто сказал бы мне, почему так,
Мой юный друг.

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по большому счёту, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони, выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все рёбра вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах. У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рождён в апреле, он разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как шальная жёнушка Менелая, я дурная, взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до сих пор не вырос, он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует влажно, смеётся южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутьё; прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа, поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твоё.

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлёт дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.