Вера Полозкова - Непоэмание

Раз – и звук отойдёт, вроде околоплодных вод,
Обнажив в голове пустой, запылённый сквот,
Ты же самый красноречивый экскурсовод
По местам своего боевого бесславия – ну и вот:
Гильзы,
Редкая хроника,
Ломаная слюда.

Он глядит на неё, скребёт на щеке щетину, покуда несут
соте.
«Ангел, не обжившийся в собственной красоте.
Ладно фотографировать – по-хорошему, надо красками,
на холсте.
Если Господь решил меня погубить – то Он, как обычно,
на высоте».

Он грызёт вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски
и овощей.
«Мне сорок один, ей семнадцать, она ребёнок, а я кащей.
Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;
Сколько будет вокруг неё молодых хлыщей;
Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?»

Она ждёт свой шейк и глядит на пряжку его ремня.
«Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.
Такой вроде взрослый – а пятка детская прямо,
узенькая ступня.
Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на
меня?»

За обедом проходит час, а за ним другой.
Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

А ты спи-усни, моё сердце, давай-ка, иди ровнее, прохожих не окликай. Не толкай меня что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай. И если что-то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай; где теперь маленький мальчик Мук, как там маленький мальчик Кай – то уже совсем не твои дела.

Ай как раньше да всё алмазы слетали с губ, ты всё делало скок-поскок; а теперь язык стал неповоротлив, тяжёл и скуп, словно состоит из железных скоб. И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит стетоскоп. Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы-то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье; всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели, что было слышно за двадцать лье; певчие дети, все закадычные пустомели, мели-емели, в густом загаре, в одном белье – и засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как всё это шкворчит и вьется внутри, ужом на сковороде. Рвётся указательным по витрине, да зубочисткой по барной стойке, не важно, вилами по воде; рассыпается корианд ром, пшеничным, тминным зерном в ворде, —

Мук, как водится, весь в труде, Кай давно не верит подобной белиберде. У тебя в электрокардиограмме одна сплошная,

Да, разделительная черта.

Ну и что, у Борис Борисыча тоже много похожих песен.
И от этого он нисколько не потерял.
Он не стал от этого пуст и пресен,
Но остался важен и интересен,
Сколько б сам себя же ни повторял —
К счастью, благодарный материал.

Есть мотивы, которые не заезжены – но сквозны.
Логотип служит узнаваемости конторы.
Они, в общем, как подпись, эти само повторы.
Как единый дизайн банкноты ддля всей казны —
Он не отменяет ценности наших денег и новизны.

Чтоб нащупать другую форму, надо исчерпать текущую
до конца.
Изучить все её возможности, дверцы, донца.
Вместо умца-умца начать делать онца-онца.
Или вовсе удариться в эпатажное гоп-ца-ца.

Над рекой стоит туман.
Мглиста ночь осенняя.
Графоман я, графоман.
Нету мне спасения.

Нет, мы борзые больно – не в Южный Гоа, так под арест.
Впрочем, кажется, нас минует и эта участь —
Я надеюсь на собственную везучесть,
Костя носит в ухе мальтийский крест.

У меня есть чёрная нелинованная тетрадь.
Я болею и месяцами лечу простуду.
Я тебя люблю и до смерти буду
И не вижу смысла про это врать.

По уму – когда принтер выдаст последний лист,
Надо скомкать все предыдущие да и сжечь их —
Это лучше, чем издавать, я дурной сюжетчик.
Правда, достоверный диалогист.

Мы неокончательны, нам ногами болтать, висеть,
Словно Бог ещё не придумал, куда девать нас.
Всё, что есть у нас – наша чёртова адекватность
И большой, торжественный выход в сеть.

У меня есть мама и кот, и это моя семья.
Мама – женщина царской масти, бесценной, редкой.