ни стога, ни Стожар. И только ветер
гуляет по холмам, по ветхим крышам.
Так было в прошлом на карельском Севере,
где мох ползёт, могилы мягко метя,
как время метит невесомым бременем.
На лунной остывающей поляне
просушим лодки и согреем чаю.
Мы постарели. Просыпаясь рано,
рассвет редеет и тоска мельчает.
Прости за то, что мы, слегка коснувшись,
проплыли мимо острова родного.
Так иногда я думаю, проснувшись,
вскочив во сне, как будто от ожога.
Высоцкий грозил, что пропьёт долото,
вот и пропил.
На чучеле парусом чёрным пальто
в чистом поле.
Ничто не обещано поездом вслед
летящим по гуду.
Под утро в апреле невидимо лёг
лёд на запруду.
И всё обещание тщетное, нет,
лишь эхо удела.
Глядит фаталист, прищурясь, на свет
в просвет без предела.
Когда уже допито всё, докурено,
Набедокурено, нацедээлено,
Пристреляно, опалено, залатано,
Когда уже совсем и дела нет,
Когда свободен от любви с плакатами —
Гражданственность в чулане тлеет знаменем, —
Тогда литература стала мебелью,
Снега над Пярну вознеслись знамением
И лёгкие слова летят явлением,
Когда уже ослеп почти
И звук живёт один в закрытом черепе.
Ты эту книгу до конца прочти.
Те строки, как в бутылке, чудным вечером
Плывущей по морям безверия.
Вот выдохнул совсем – и стало холодно
И пусто, словно сердце выдохнул,
Но беспредельно легче и светлее.
И спит поэт в гробу, ему положенном,
Словно солдат на отдыхе под елью.
А ты не жди, пока меня не станет.
Тогда и разговор пойдёт другой.
Откроют винный, в сквере снег растает,
и ябеда в подъезд войдёт с клюкой.
И потрошитель ЖЭК, вершитель судеб,
закроет свои жёлтые врата.
А их слова, промолвленные всуе,
засохнут коркой у заслонки рта.
Я в двор сойду! Когда не пьёшь пять суток,
становится яснее на просвет
весны московской ледяной напиток
и в небе ангельский Аэрофлота след.
Я знаю: строки, тихие, как пчёлы,
лежат по сотам в памяти РС,
напившись мёда, но луча осколок
на мониторе мертвенном висит.
Всё тот же поворот, и дом, и дым.
Горит камин, ноябрь, наверно,
в гостиной у огня сидят они, как мы,
в той жизни, позапрошлой и неверной.
Всё это ожерелье городков,
душою облучённых поселений,
скользит под мглистый памяти покров
за поворот, и легче по осенней
листве скользить навстречу той судьбе,
где я один. За окнами всё немо.
Я говорю теперь не о тебе,
но о тепле потерянного дома.
Пора понять – перед тобой стена,
и в ней окно,
за ним лежит долина.
Когда лежишь – высокий потолок
являет побелённую лепнину.
В окне – тосканская долина, Тверь,
военная излучина притока.
Не думай ни о чём,
не трогай дверь.
Заказан путь, закончены уроки,
и в комнату спускается невесть
откуда свет, но не потусторонний.
В случайных бликах на обоях весть.
Не думая о тяжести урона,
сказать, что это всё не о тебе,
я не могу. И всё-таки светлеют
остаточные пятна на судьбе.
Ещё мерцают, медленно бледнеют.
Это всё, что мне остаётся.
Там на выходе – надпись «Вход».
Что там слышится или бьётся?
В этом сумраке мирозданья
кто остался – засел навеки.
Надоели все эти прощанья.
Я уже со всеми простился —
за здоровье, и на дорожку, —
и туманней становятся лица.
Не получится разговора.
Но фантомное эхо доходит,
эхо слов или ухо моря.
Я один, и в ночном дозоре
кошки серы, тревожны тени.
И всё ближе тихое море,
и всё дальше охранные стены.
Всё те же облучённые места,
намоленные в прошлых жизнях.
Прозрачная июньская звезда
над пригородным хламом виснет,
над безымянностью осиротевших мест,
где в два касанья мы себя коснулись.
И до сих пор живёт прикосновенье в бес —
памятстве чужих знакомых улиц.
Нам вместе суждено тепло монет —
бесценное доверчивое чудо.
Фасад, подъезд, в невидимом окне —
чужие блики на глухой стене.
Кто за столом, под гул и звон посуды?
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу