Игорь Чиннов - Собрание сочинений - В 2 т. Т.1 - Стихотворения

Ты глядел на вазы этрусские?
Где этруски? Лишь вазы узкие.
Как, любезный друг, самочувствие?
Все умрем – этруски и русские.

Всё на свете только предвестие,
Всё на свете только предчувствие,
Что в холодный пласт, в струи тусклые…
Ну а вазам — вроде бессмертия.
Но бессмертие это – грустное.

Лилась виолончель, как милость или чудо,
Но отравили звук усталость и простуда.

Я Пушкина читал, но голова болела,
И сладость нежная не победила тела.

Был океан, закат, но… ныла поясница,
И не могла душа сияньем насладиться.

О, тело смертное. Но больше не прикажет
Мне ничего оно в наджизненном пейзаже,

Где слухом неземным и зрением нездешним
Я буду жизнь ловить… в молчании кромешном.

А может быть — глухой — слепой — без чувств,
без боли,
Как мертвый эмбрион в холодном алкоголе?

Ни в коем случае, ни в коем случае,
Хотя случалось и случается,
Что сероватое, певучее
На ветке тонкой покачается –

И почему-то получается,
Что не выветривается из памяти
Тот ветер у церковной паперти.

И тополя переливаются,
Струится ива там, у Припяти,
И горе преодолевается.

Душа легко переселяется
В далекое, былое (лучшее?),
В тот полдень, выбранный из прихоти,
В лучи и тучи, в то, летучее…

Но всё случайно, в лучшем случае.

«Документально и фактически
»Доказано фотографически,
»Детально, дактилоскопически:
»Мы жили в Ейске, после — Витебске,
»Сидели в Полоцке и Липецке.

»Не знают в уголовном розыске,
»Что жили мы с тобою — в Божеске,
»В Богочертовске, в Новодьявольске
»(Кормились песенкой — о яблочке),

»Что распевали «Вдоль по Питерской»,
»Гуляя у снесенной Иверской,

»Что жили в Райске, Адске, Ангельске
»(Там снег белее, чем в Архангельске),
»Что спали на снегу — на Витебской —
»В Верхнеблаженске и Мучительске…»

Зачем, скажи, ты терпишь холод грубый,
Не рвешь серебряную нить,
Скрипач усталый, друг печальногубый,
Кого надеешься пленить?

Кто слушает? Кто вслушается в пенье
Поймет мелодию твою?
Один смычок целует в восхищенье
Струну, певучую струю.

Ну что ж, мечтай, что там, у страшной двери,
Где вьются тени средь теней,
Увидишь ты, как тихо внемлют звери
Жемчужной музыке твоей.

Орфея-то, признаться, растерзали…
Забудь — легенда, не беда.
А нас, напротив, — по плечу трепали!
(И жизнь нас — потрепала, да).

«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,
Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.

Ты спорил о славе у края Гайд-парка,
Где Байрон — а может быть, это Петрарка?

Бессмертье поэтам? А если ни жарко,
Ни холодно им от такого подарка?

…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица
«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,

И Шелли не видит, что — солнце, что птица
Летит над аббатством и воздух струится.

…А в греческой урне, любимице Китса,
Не сердце, а мертвое сердце хранится.

Мы говорили о свободе воли,
О Зле и о Добре мы говорили,
О Боге, и о смерти, и о счастье
(И снежное повечерело поле).
Мы говорили об Экклезиасте,
О карме, Достоевском и Эсхиле.

Мы принимали белые пилюли,
Усталые лежали на постели.

Мы думали о том, что постарели,
Что было в жизни очень много боли.
Мы говорили… о свободе воли.

И доброго мы ожидали знака
От зимних звезд, от знаков Зодиака.

Только ветер пролетит, пойдет широко,
Над Онегой, а потом — над Окой.

Только свет на непрозрачной тугой волне
Покачнется над ершом в глубине.

Только золотом пальнет отряд пескарей,
Только облако пойдет поскорей,

Или утки к селезню подплывут,
Он блестит, зеленый — ну изумруд!