Борис Нарциссов - Письмо самому себе - Стихотворения и новеллы

Облака глубоки,
А дубы, как быки,
И ревут, и мычат над кустами,
И стегают по ветру хвостами.

Суковат и рогат
Каждый кряжистый брат,
Да с корой он мохнатой и рыжей,
Да с дуплом и с наростом, как грыжей.

Коли жизнь дорога,
Так рога на врага –
Коли буря хватает арканом,
Набодается дуб с ураганом!

Блестит слюда в тяжелой, грубой кладке
Ограды привезенного аббатства:
На матовый французский известняк
Блестящий гнейс Америки наложен.
Сурово, бедно строили в Европе
Тогда, когда у нас Батый пронесся.
Нам что? – Сгорели, да в леса забрались,
Да натесали топорами щепок,
Хором, хибарок, городищ да тынов.
А там точили хрупкий доломит
Да ткали пестрые запоны
В холодных замках стены закрывать.
И вот висят в музее над «Гудзоном» –
Рекой холодной, синеватой стали,
Бретанской Анны гобелены.

Войди в суровый полутемный зал,
Где выткана в шелках судьба единорога:
В узорчатом лесу среди цветов
Скрывается великолепный зверь,
Как кипень белый, быстроногий,
С козлиною бородкой в два витка
И с длинным, точно винт с нарезкой, рогом.
Живительней становится вода,
Когда он рог в источник погружает.
И звери с человечьими глазами
На гобелене воду пьют,
И в каменном бассейне нежно
В полцвета шелка отражен фазан;
Нагнулся, пьет, и дрогнул хвост цветистый.
Ай! Скользок белый мрамор водоема!
Но зверя надо заколоть:
Охота – благородная забава.
Зверь окружен, но, яростно брыкаясь,
Он пса неловкого пронзает рогом.
На белой шерсти – алые потоки:
– Еще копьем узластым садани!

И вот, убитый зверь
Обвис бессильно на седле
И с торжеством доставлен к замку.
Людовик с Анною Бретанской
Охотников встречают благосклонно.
Но лица деревянные валетов
Темнеют: взоры короля
В глазах его невесты тонут:
Не надо им единорога…

Туристы ходят, смотрят и уходят.
Темнеет в комнате суровой.
Вечерний свет исчезнет скоро в окнах.
Но будут в темноте упорно
Всё так же вот искать глазами
Друг друга испитой король
И бледная, худая Анна.
Что нам до них – они давно истлели.
Но вот, линялый гобелен,
Которым санкюлоты закрывали
Картофель от мороза в погребах,
Хранит для нас в веках, как память,
И этот взгляд, и эти лица,
И рот, открытый в муке смертной –
Извечную судьбу единорога.

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оборот

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чем-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови — нет на палаше…

И эта нежность вырастает
По вечерам в черновике
И тает — так туман растает
В июльский день на Машуке.

Расширенные черные глаза
Горят упорным и тяжелым блеском…
А где же крылья, глетчер и гроза,
О, бедный Демон в сюртуке армейском?

Бывает так: блестит кремнистый путь,
И злоба затаенная не душит,
И хочется любовью обмануть
Свою тяжелую, как камень, душу.

Но тучка золотая на утес
Спускается недолгой нежной гостьей.
И вот, опять – кутеж, вино и штосс,
И стих, облитый горечью и злостью.
……………………………………………

Но за стихами точку ставят кровью,
Как многоточие, на много лет…
Поручик Лермонтов, нахмурив брови,
Неспешно выбирает пистолет.

Мой дом как могила. И туча-Сивилла
Былое сокрыла и плачет дождем.
Что было, то было. Но темная сила
Меня разбудила: мы плачем и ждем.