Хаким Фирдоуси - Шах-наме

Его занятье — то чоуган, то лук,
Охотясь, он топтал то степь, то луг.

Однажды с музыкантшею, без свиты,
Помчался в степь охотник именитый.

Его румийку звали Азада,
Он с нею время проводил всегда.

Она всегда была ему желанна,
Ее шептал он имя постоянно.

Лишь на верблюде ездил он верхом,
Что был покрыт атласным чепраком…

Тропа — то вверх, то вниз, кругом — безлюдье,
Четыре стремени на том верблюде,

Два золотых и два — из серебра,
На каждом — дорогих камней игра.

Во всех искусствах был Бахрам умелым.
Он поскакал с колчаном, самострелом.

Чета газелей мчалась по холмам.
Сказал, смеясь, красавице Бахрам:

«Луна моя! Сейчас начну я ловлю.
Как только лук могучий изготовлю,—

Кого сначала мне сразить тогда:
Самец — в годах, а самка — молода».

«О лев, — сказала Азада, — ужели
Гордится муж, что он сильней газели?

Чтоб заслужить прозванье храбреца,
Стрелою в самку преврати самца.

Газель захочет убежать отсюда,—
Пусти за нею своего верблюда.

Ты камешек метни в живую цель,
Чтоб ухо начала чесать газель.

Как засвербит, — газель тебя потешит,
Поднимет ногу и ушко почешет.

Ты ногу с головою сшей стрелой,—
Тебя вознагражу я похвалой».

Бахрам степной травой, прямой тропою
С натянутой помчался тетивою.

В колчане у охотника была
Особая двуострая стрела.

Самец взметнулся на равнине пестрой,—
Бахрам тотчас подсек стрелой двуострой

Его рога, подсек на всем скаку.
И подивилась Азада стрелку.

Едва самец своих рогов лишился,
Он сразу как бы в самку превратился.

А в самку две стрелы всадил Бахрам,
Чтоб уподобились они рогам.

Бежит газель, и вся в крови дорога,
И две стрелы на голове — два рога.

Помчался всадник за другой четой,
А в самостреле — камешек простой.

Красавицу румийку восхитил он:
Газели в ухо камешек всадил он,

Та — ухо начала чесать ногой,
Охотник натянул свой лук тугой,

К ноге газели вдруг пришил он ухо,—
Тогда рабыня зарыдала глухо.

Сказал: «Смотри, добыча не спаслась!»
Но слезы у нее текли из глаз.

Она сказала: «Это не отвага,
Ты злобный бес, ты чужд любви и блага!»

Красавицу ударил юный шах,—
Свалилась из седла, зарылась в прах.

Пустил верблюда всадник, полный злости,
Он смял ее, кромсая грудь и кости.

Сказал Бахрам: «Безумна ты была!
Ужели ты мне пожелала зла?

Ведь если б промахнулся я, то скоро
Легло б на весь мой род пятно позора!»

Так суждено ей было умереть,
А царь не брал рабынь на ловлю впредь.

Когда Бахрам воссел на шахский трон,
Восславил шаха светлый небосклон.

Бахрам свои вознес благодаренья
Предвечному зиждителю творенья,

Дарующему счастье и беду,
Дарующему роскошь и нужду.

Затем сказал: «Венец и трон державы
Мне дал господь, всевидящий, всеправый.

Он для меня — добро, надежда, страх,
Благодарю его в своих мольбах.

Покорство богу, преданность обетам —
Источник нашей гордости лишь в этом».

Послышались иранцев голоса:
«Покорства мы надели пояса.

Да будет власть царя благословенна,
Бессмертно счастье и душа нетленна!»

Молитву о Бахраме сотворя,
Каменьями осыпали царя.

«Мужи! — сказал Бахрам. — Вам приходилось
Познать судьбы и милость и немилость.

Мы все — рабы, а бог для всех един,
Он, только он — законный господин.

Я горе прогоню, добро посею,
Я не позволю действовать злодею».

Так он сказал. Все поспешили встать
И славить шаха начали опять:

У них беседа потекла ночная
Но вот и солнце вспыхнуло, сверкая,