Марина Хлебникова: Проверка слуха

Не итоги — так, мысли вслух,
бормотанье, летучий лепет…
Тополей воробьиный пух
летним снегом кружит и лепит.

И прохожий — один из ста —
смотрит пристально, словно будит,
будто знает — на ней креста
нет и не было, и не будет…

Будет зреть виноградный сок,
будет моря больничный запах,
будут чайки крестить песок
мелким крестиком тонких лапок,

Только я просвищу пращой —
и прохожий меня осудит:
он не знает — меня ещё
нет, и не было, и не будет.

Пока за портьерами вражий стан
Ищет монаршья ретивая свита,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока при своих, сняв лицо, как кафтан,
Владыка сморкается в полу клифта,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока, обессилив от мелких ран,
Титан лилипутскими нитями свит,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
За окнами кожу меняет платан —
Не ветви, не корень, которым сыт.
Всё в мире по-прежнему, сэр Джонатан
Свифт.

Когда-нибудь НЕКТО — ужасно учёный и добрый —
придумает НЕЧТО — и всё станет в мире иначе:
сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи
в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга,

и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц,
и дети устанут болеть, и не высохнут реки,
и все словари обозначат пометами «устар.»
такие слова, как «несчастные» или «калеки».

И станет тепло, и народы забудут о нервах,
любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых…
Пока в этот рай не заявится новая стерва —
за яблоком, вроде. И всё повторится сначала.

Небичёванных, молодо-гордых
Под тревожное ржанье подруг
Жеребят на коротеньких кордах
Объезжать выводили на круг.

Первый хлыст — и не боль — изумленье,
Вера в руку, творящую зло,
Но на третьем сгибает колени
Вороной — он готов под седло.

Круг за кругом — измученной тенью,
Клочья пены роняя с боков…
И Гнедой, замечтавшись о сене,
Принимает своих седоков…

День к закату — последний на корде,
Хлыст звенит, как натянутый лук!
Это Рыжий несется по хорде,
Вырывая верёвки из рук!

Бросьте хлыст — он не станет послушней!
Хоть с откоса — но сам, без петли!
Рыжий ветер, надежда конюшни,
Золотая веснушка земли!

…А потом мы ослепли,
но как-то не сразу дошло —
если полная тьма,
ни к чему это хрупкое зренье.
Долго жили надеждой,
варили траву и коренья,
приставали к всевидящим:
может уже рассвело?..
А потом стало сниться,
что выросли дети и зрят
контур синего моря
и мягкую зелень травы…
Приставали к всевидящим,
те говорили — зарницы
наблюдают в районе Находки,
а в дебрях Москвы
просветления ждут через две
или три перестройки,
только если всем миром,
и если прищучит разинь…
…О, куда ты летишь,
ненормальная дикая тройка,
дарвалдайскую медь
рассыпая в дорожной грязи?..
…А потом мы оглохли…

Безвольно плыть по утренней волне,
сплетённой из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.

Кофейной чашкой долго согревать
озябшие, негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но — слава Богу! — и не постояльцем.

И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазаные лица…
не плакать — плыть… сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем…

Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй,
всё знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.

Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг — наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.

А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.

Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.

На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.