Марина Хлебникова: Проверка слуха

Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,
по трещинкам судьбу сложу в ладони…
…На улице жгут листья. Тёплый дым
В осеннем небе гасится и тонет.
И город вьётся тысячью дымков —
Как будто в мир иной перелетая,
Душа земной оставила альков
И лёгкий дым по улицам сметает…
…Когда-нибудь, за день до холодов,
сгребу листву руками без перчаток,
и в разнобойных контурах листов
своей ладони встречу отпечаток,
и обращусь в отечественный дым,
и отлечу, не спрашивая визы…
Налево будет Крым, направо — Рым,
и оба вместе — позади и снизу…

Руки в тёплых карманах,
ноги в тёплом — на «манке»,
я иду по Басманной,
я иду по Лубянке,

по лубку на Арбате,
по кабацкому гною,
по ментовке, палате,
по лужайке весною,

по коричневым лужам,
по домов отраженьям —
и никто мне не нужен,
и плевать на служенье…

Не прибьюсь — так отчалю!
Не по нервам — по коже…
Ничего не печалит…
Ничего не тревожит…

Это кажется только,
что завтра — не то, что вчера…
Я проснулась, когда
до конца этот сон отыграла:
дева ела с ножа,
кавалеры под звуки хорала
обрывали с неё кружева,
и дыра
на корсаже
светилась весёлым и вечным —
запусти в неё руку по локоть
и вытащишь плод…
Дева ела с ножа,
каждый атом был считан и мечен,
и в зеркальном полу
отражался серебряный свод…
Дева ела с ножа,
кавалеры трясли париками,
было заполночь, значит,
у Воланда пили вино,
брёл безумный Ван Гог,
от висков отрывая руками,
надоевшие уши,
которых узреть не дано…
Дева ела с ножа,
сок стекал по хрустальному жалу,
капал на пол, и сразу
на камне вскипал адонис…
Было заполночь там,
где секундная стрелка держала
острый нос на Канопус,
а может, на что-нибудь близ…
И в ночных кабаках
растекалась медузообразно
прихотливая плоть,
бесполезно сливаясь в ничто,
и бродил по ножу
в ожиданьи последнего спазма
обречённый поэт,
не согревший дыханьем пальто…
…Я проснулась, когда
Космос встал на дыбы, и процокал
на печальном осле
грустнооко следя,
как срывается бешенный сокол
с хилой кисти того,
кто Христу при рожденьи налгал…
Я проснулась, когда
стало ясно, что зыбкое утро
обжимает мой дом,
как вода ненадёжный ковчег…
Дева ела с ножа…
Лодка двигалась странно и утло…
И на вёслах дремал
обречённый на жизнь
человек.

Версификатор,
пиши верлибры,
если хочешь знать свои истинные размеры.
Рифма — красивая полумера,
облекающая негодную мыслишку
в пристойную форму:
— Как тебе?
— Норма!
Версификатор,
в рифмованной зауми,
в метаметафорах и метаметаболах
заставь разобраться ребёнка,
и если он не заплачет
и не постареет на твоих глазах,
считай себя поздним Пикассо…

В поэзии всё беззаконно —
не потому, а вопреки —
неясный шорох, блик оконный
меняет медный бой строки,
и пахнет свет, и вьётся случай,
и по стволу струится плющ,
и ствол — как суть — листам созвучий
тождественен и равносущ.
И мир, подвластный звёздной гамме,
послушный трепетной струне,
стоит обеими ногами
на золотом её звене!..

Слепым резцом выводится узор
Судьбы,
и провалясь под половицу,
Копейка свой придуманный позор
Медяшки,
стертой пальцами блудницы,
Таит от глаз, не ведая пока,
Что через век
подпольного мытарства
Её на бархат вынесет рука —
Как медный грош
эпохи смутных царствий.

Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Приглажу
Неистовый локон
Блока
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Подложу непочатую пачку бумаги
Марине
Под локоть в Елабуге
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
Ворвусь легкокрылой гетерой
В полумрак «Англетера»
И — мигом обратно.
Харон–перевозчик,
Ну, что ты молчишь,
Вынимая весло из уключин?
Думаешь, лучше
Всю жизнь просидеть у Стикса,
Стиснув в ладонях череп,
Умирая от мысли, что чем-то
Не помог
И даже не простился?..

Мы — зверьё… Нас сгоняет голод,
он сильнее обид и стали.
Мы живём по законам стаи,
вожакам подставляя горло.