Аркадий Славоросов - Опиум

Дай мне плечи твои, колени, ключицы! Тайну
Переписки этой гарантирует Лилит.
И язык мой (враг мой?), бесплотный и нежный даймон
То восплачет (Ангел!), то (Дьявол!) во тьме скулит…

И тебя языком слепым и сухим лаская,
Распускаю строчек затейливую тесьму…
И язык мой — нежный! — в себя, как огонь, впуская
Ты бесстыдно вторишь стонущему Письму.

Зулейки лоно слаще, чем халва.
Евразия целует в диафрагму.
И косные постылые слова
Сливаются в мерцающую магму.

Запекшийся от крови и любви
Лежит Хорезм и видит сны другие.
Обкуренные дурью соловьи
Кричат в ночи, как мальчики нагие.

Арык бормочет суры. Мой эмир,
Как безнадежно Солнце ассасина!
Аллах велик. Он создал этот мир.
Но не послал в сии пределы сына.

Разноязыкий караван-сарай,
Слова твои двусмысленны и клейки.
Оставь надежду, всяк входящий в рай.
И в лоно чернокудрое Зулейки

Губы вытолкнут лишь: «Сугуба
Эта пагуба, мон шери…»
Принимая впотьмах суккуба
За племянницу из Твери.

И с припевочкой сей зловещей,
Многозначащей, как «вообще…»,
Словно в лона безмолвных женщин
Погружаешься в тьму вещей.

Но в том месте, где пела глина,
Воздух всё ещё прян и густ.
И срывается с губ: «Фаина!»
И — «Шарлотта!» — слетает с уст.

Когда меня крюком железным
Потащит дьявол в жерло тьмы,
Я воззову к Тебе из бездны.
Внемли же дерзостному «Мы».

В дурном бессмертии мытарства
Душа из мрака воззовет:
«Казни! Но дай же видеть Царства
Мне и отсюда горний свет!»

Тень тени вопиет беззвучно.
Лишь эхо эха глас её.
Но там, где даже гибнуть — скучно,
Со мной, во мне Лицо Твоё.

Я — мёртвый пёс. Не знаю лада.
Но вечной пытки пригубя,
Из раковой палаты Ада
Хриплю: «Я так люблю Тебя!»

Мне у Тебя ничего не вымолить
Даже за гнойный стигмат стиха.
Имя Твоё недостоин вымолвить
Устами чёрными от греха.

Окостенел от ступни до темени
В самой промозглой из вольных воль.
Мозг мой — как сгусток ползучей темени.
Мне о Тебе и помыслить — боль.

Хоть проползти по кайме, по краю мне
Мира (не то что бы — к алтарю),
Точно хула. Как на праздник в храме
Вечно вонючему золотарю.

Звезда, чадя, догорит ракетою,
Вычертив путь пальцеглазой судьбе.
Гортанью, съеденной спирохетой,
Молитву мою промолчу Тебе.

Нет у меня ни лица, ни имени.
Истаю — воск от лица огня.
Но Ты, Милосердный, Благой, Любимый мой,
Помысли о мне, назови меня.

Вот и прошла зима тревоги нашей,
Мы восемь месяцев питались пшённой кашей,
Но скоро перейдём на кресс-салат.
Прозрачные от авитаминоза,
Войдем в лазурь, где звонкая заноза…
Земля, как стрикерша, срывает маскхалат.

Вот и пришла весна болезни лютой…
И мы стареем с каждою минутой.
Чума и пир. Сид Баррет, пой зарю!
СПИД шпарит, но поближе к первомаю
Мы разменяем сансару на майю,
Я это вам, как гуру, говорю.

Потом придёт и лето нашей скорби,
И солнце будет плавать в мёртвой колбе,
А полдень станет плавить и знобить…
Но средь кустов рассветных Иван-чая
Взойдёт мачьё, головками качая,
Чтобы о скорби временно забыть.

А там придёт и осень нашей смерти,
Как лист опавший в авиаконверте.
Леса без птиц да книга без страниц.
Мне наплевать на вопли Аполлона,
Но слышу вдруг: «Иди-ка, братец… В лоно.»
И вот иду, уже не зря границ.

Цикада и цикута излечат от тоски,
Которую внушают вишнёвые соски,
И ноги — дольше жизни —
Пока снимаешь джинсы,
И шёрстка на лобке,
И парус вдалеке.
Но всё под хор цикад
Излечит горький яд.
Ноль будет ноль — в квадрате,
И им же будет — в кубе.
И что ему в Гекате?
И что ему в Гекубе?
Цикада будет петь.
Цикуту станем пить.
Вот только бы успеть
Ещё косяк прибить,
Ещё разок курнуть —
И в Понте утонуть…
Так думал древний грек,
Глядя на сонный брег.

Я, раб своих привычек,
Под кличи электричек
Мечтаю о Сезоне
В проклятой третьей зоне.
Я правду резал в лоб,
Иллюзий не питал.
Здесь только жирный клоп
Да фенобарбитал.
И никаких цикад,
И никаких цикут,
И никаких менад,
Тем более — наяд.
А с местными блядьми
Играли мы детьми.
Но их — аля улю —
Не купишь за «люблю».
Промолви: всё путем,
Звоните, я вам рад.
Дави клопа ногтём
И жри барбитурат.
Не думая о ней,
Лежи себе, синей.
И что глядеть в окно:
Бардак и есть бардак.
Живёшь — говном говно
И сдохнешь, как мудак.